После заседания палаты Ученый совет Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова решил, что дальнейшее использование учебного пособия по истории профессоров Барсенкова и Вдовина при имеющихся в нем недостатках нецелесообразно, официально было отмечено, что в пособии много фактических неточностей, недостоверных данных, «нередко встречается подбор фактов и цитат под априорные схемы и оценки».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В эволюции национальной идеи как сердцевины исторического познания в эпоху советского социализма явственно просматривается несколько этапов, крупных полос. В первое послеоктябрьское десятилетие формирование «своих историй» происходило в обстановке сотрудничества/заигрывания центра с «туземными» элитами, «коренизации», квазилиберальной языковой политики, что стимулировало процессы образования наций среди крупных этносов. Национальные историографии обрели новую — советскую — идентичность и зачастую разрабатывались под флагом краеведения. Однако уже в это время предпринимаются выборочные акции против «национал-уклонистов». Официальная историография в целом ориентируется на классово-центристские и интернационалистские подходы к проблемам истории. Последняя интересна официальной историографии скорее как история революционных движений масс, как «объяснительная глава» к революционным битвам начала XX столетия, грядущего социального переустройства в рамках мирового развития.

В конце 1920-х годов обнаружилось глубинное противоречие между русским (русскоязычным) научным сообществом центра, олицетворяющим официальную историографию, с одной стороны, и национальными историками — как марксистами, так и «идеалистами», — с другой.

1930-е — начало 1950-х годов — время истребительного удара по национальным элитам и культурам, их последовательного и систематического подавления и сдерживания в обстановке утверждения национал-большевистских приоритетов идеологии. Эти приоритеты, однако, не отменяли колебания идеологического маятника между «национальным» и «интернациональным», «классовым» и «державным». Режим был озабочен поддержанием напряжения в среде творческой интеллигенции. Перевод историографии на позиции великорусской державности сопровождался развалом ленинистской историографии, сформировавшейся в основном в 1920-х годах. Идея «своей истории» в этот период сохраняется скорее в виде сокрытых культурных ориентации и предпочтений, удерживается в «закоулках» и «щелях» национального исторического сознания. Функции национальных историографии, связанные с решением крупных проблем историознания, переходят к официальной советской историографии. В последней не прекращается противоборство «державников» и «революциоцентристов». Попытки политического руководства решительно изменить баланс сил, превратить русскую патриотику в тотальную идеологию и историографию прекращаются после смерти Сталина.

Постсталинский период характеризуется оживлением нациестроительства, формированием новых национальных элит, восстановлением процесса «собирания» национальных историй, который происходит в основном в замещённых формах — желании показать «в лучшем виде» представителей своего этноса, доказать «зрелость» своего региона для дела революции и социализма и т. п. Стремление к «исторической правде» как восстановлению научной объективности в среде национально ориентированных историков во многом совпадает с этноцентристскими предпочтениями, которые предстают в виде слабо отрефлексированных элементов национального взгляда на историю. Идеологическая система и официальная историография удерживают ситуацию доминирования советско-патриотической, в целом великорусской, концепции, распространяемой в основном в научно-теоретических формах. Это не исключает показательных идеологических акций против национальных историографии и историков.

Национальный историк в условиях советского новоимперства был до известной степени декоративной фигурой. Самим фактом своего существования он призван демонстрировать достижения советского социализма в разрешении национального вопроса. Он всегда под рукой в качестве назидательного примера во время кампаний по борьбе с национал-уклонизмами. Нельзя сказать, что обвинения в его адрес с позиций официальной теории истории и общества были всегда беспочвенны. Национальный историк делал своё дело: с разной степенью осознанности в обстановке господства моноидеологии культивировал и удерживал отдельные фрагменты «своей» истории. Он чувствовал себя тем уверенней, чем более нарастали националистические тенденции.

Идея «своей» истории являлась маргинальным дискурсом советской исторической науки. Она была связана как со старыми этноцентризмами, опирающимися на государственные традиции (украинским, грузинским, татарским и др.), так и вновь возникшими — вследствие создания СССР. В целом эволюция национальных историй в советское время может быть раскрыта с учётом взаимодействия различных факторов, среди которых процессы нациестроительства в советском социуме, трансформация идеологического обеспечения совпартсистемы от интернационального социализма к национал-большевизму, формы и характер насаждения русоцентристского подхода в историознании, политика московских управленцев в отношении национальных политических и культурных элит, состояние массового исторического сознания и степень включённости в него социально-культурных стереотипов и этнофобий, борьба «групп интересов» в науке, включая инициативы и «игры» с властью самих историков, вовлечённых в неформальные кастово-профессиональные объединения.

Обретение национальными историями статуса официальных историографии связано с теми трансформационными процессами, в которые втянулось советское общество во второй половине 1980-х годов. Довольно быстро стал разрушаться идеологический концепт — новая историческая общность «советский народ». На его месте возникли новые исторические представления народов о себе, и друг о друге, в которых реанимировались и получили мощный импульс развития, казалось бы, изжитые советским режимом, исторические представления, вышли загнанные вглубь национальные архетипы, часто несущие в себе конфликтные этнические доминанты.

Попытки модифицировать или исправить искаженную советскую картину прошлого предпринимались в начале периода гласности, но значительно усилились с возникновением новых самостоятельных государств на территории распавшегося СССР. Так называемые «исправления» были связаны с установками на проявление элементов культурно-исторической идентичности. Кроме того, попытки переосмысления прошлого в рамках сложившейся историографической традиции выглядела желанием анализировать и описывать самих себя психологически, или же рассказать о той или иной исторической ситуации без использования научного метаязыка, изнутри. Однако в тех случаях, когда «переписывание» связывалось не с принципами поиска истины, но с другими побочными — политическими, экономическими или гегемоническими — интересами, то тогда получалась, по выражению Карла Аймермахера, «историографическая каша», в которой перемешиваются правда, ложь, легенды и, конечно, мифы, как самый подходящий «клей истории»^{123}.

Освобождение национального историознания от диктата державно-имперской, великорусской традиции сменилось повсеместно утверждением «национальной концепции» истории. Этнонациональный фактор занял место чуть ли не главного критерия исторического познания, а мифотворчество — условием сохранения этноцентричности. Как в свое время идеология отвлекала от подлинной истории, так и сегодня прививаемые понятия наследия и облекаемые в научную оболочку мифы позволяют пользоваться историей «как той или иной красивой вещью, не задумываясь о том, откуда она взялась» (Ролан Барт). Здесь кроется одна из причин раскола во взглядах на прошлое в обществе и профессиональной среде историков. Поэтому, если говорить об актуальных вопросах для национальных историков, то они неизбежно касаются наследия — наследия территории, наследия «непобедимости оружия», наследия «старшего брата», но главное — сохранения подлинной исторической памяти народа.