Впоследствии ушедших из жизни национальных историков (это касалось, как правило, не репрессированных крупных специалистов) советская историография расставила по своему ранжиру: М.С. Грушевский квалифицировался как «украинский буржуазный историк»^{44}, а И.В. Джавахишвили — «советский грузинский историк»^{45}.

Неудобные фигуры просто замалчивались — подобно возглавлявшему украинскую делегацию на Первой Всесоюзной конференции историков-марксистов М.И. Яворскому. Он не представлен даже в «Историографии истории Украинской ССР» 1986 года. В зарубежной историографии распространён взгляд на Яворского как на «официального историка», «идеологического» надсмотрщика, по существу «аппаратчика», но не историка^{46}. И неспроста. Проделавший, как он сам выразился, «путь от галицийского националистического мещанства к большевизму», Яворский отличался последовательностью в отстаивании вновь обретённых позиций. В своём докладе на конференции, озаглавленном «Современные антимарксистские течения в украинской исторической науке», он представил работы большинства современных украинских историков в качестве теоретико-исторического оформления идей буржуазного национализма и фашизма.

В докладе Яворского не прозвучала мысль (наверняка члены украинской делегации обговорили «разделение труда» в своих выступлениях), которую затем высказали другие украинские историки, — о необходимости критической оценки проявлений великодержавного шовинизма. Мишенью их критики явилась работа М.В. Нечкиной «Общество соединённых славян» и второй том сборника «Крестьянское движение в 1917 г.», выпущенный в Москве к десятилетию Октябрьской революции. По словам члена украинской делегации Гуревича, Нечкина умудряется ни слова не сказать об «украинских моментах», освещая историю «общества людей, которые вскормились на украинских традициях». Эти претензии к историографии центра вызвали твёрдые возражения со стороны московских историков, а Покровский отмёл упрёки в адрес Нечкиной.

Яворский вынужден был включиться в полемику украинских и русских историков-марксистов по проблемам этноцентризма («этнографизма» — в терминологии того времени) в этих двух национальных комплексах историографии. Вслед за своими коллегами с Украины он указал «некоторым нашим русским товарищам-марксистам» на неправильное использование ими «названия «русское» даже для нерусских явлений». Однако в целом он занял положение оборонявшейся стороны. Сетовал на отсутствие марксистской традиции в историографии Украины. Обращался за помощью к «русским историкам»^{47}.

Историографическая ситуация конца 1920-х годов, а материалы Всесоюзной конференции историков являются её репрезентативным срезом, свидетельствовала о том, что первые историки-марксисты оказались в плену имперских традиций русской историографии. Великорусскую идею в историознании они, скорее всего, искренне воспринимали в качестве единой большевистской позиции, боевой интернационалистской идеологии, призванной вразумлять национал-уклонистов в среде марксистов из национальных республик. Отношение к «другой стороне вопроса» — интерпретации национальных историй в великорусском ракурсе — фактически раскалывала марксистский «исторический фронт» на национальный и русский «фланги». Национальные историки шли на уступки и ожидали того же от историков центра. Сталинскому руководству в его унитаристско-имперской политике не требовалось «вносить» идейно-политическую борьбу в сообщество историков-марксистов для решения задач подавления национальной мысли в историознании. Русская марксистская историография сама была на это нацелена.

Не менее важно другое. Обстановка на «историческом фронте» демонстрировала не разрешимое в пределах гносеологии противоречие между «пролетарской методологией» и национальной историографией, выступавшей с тех же, казалось бы, марксистских классово-центристских позиций. Более изощрённой попытки соединить эти два начала, чем та, которую предпринял М.И. Яворский, наверное, не знала историография. Он заявляет, что нельзя отбрасывать «в синтезе революционного движения в России» явления только потому, что они «носили свою национальную украинскую форму». Тут же делает оговорку, ставящую под сомнение это положение, «что всё же нельзя подходить с этнографическим принципом к историческим явлениям». Заявлены как бы тезис и антитезис. Но синтез не достигается, поскольку он невозможен в принципе: «Когда я говорю — украинское революционное движение, — я понимаю, что это не есть одно национальное движение, а это есть революционное движение, которое происходило на территории Украины, увязываясь с украинской действительностью». Соответственно, нельзя говорить, что какой-либо революционер «перестал быть украинским революционером потому, что ушёл от украинства», и что «украинское революционное движение есть только в этнографических границах, а русское революционное движение — в русских этнографических границах»^{48}.

Концептуальный тупик очевиден. Этнонациональное оставалось самим собой, несмотря на все методологические и методические ухищрения. Многоопытный Покровский знал, что говорил, когда советовал «на время» предать забвению все национальные традиции. На практике это означало соединение официальной историографии СССР с великорусской национальной традицией. Что и было сделано, только не на добровольной основе. Таким, как Яворский, не оставалось места в историографии и самой новой жизни. После исключения из партии в начале 1930 года, шестилетнего заключения на Соловках он был 9 октября 1937 года постановлением особой тройки приговорён к расстрелу с клеймом «фашиста» и «националиста».

Однако национальную историографию в принципе нельзя уничтожить, не отказываясь от науки как социального института и исследовательской традиции вообще. Национальный историк, теоретически недействительный, продолжал существовать на потребу мобилизационных методов управления в 1930-е — середине 1950-х годов. Когда в Постановлении ЦК ВКП(б) об идеологической работе в парторганизации Татарии 1944 года говорилось о необходимости устранить допущенные отдельными историками серьёзные недостатки националистического характера в освещении истории Татарии, все причастные к идеологии и культуре понимали, что речь идёт прежде всего о национальных историках. А указания адресованы местным политическим элитам и касаются они их позиции и поведения в целом.

Национальный историк Наки Исанбет, занимавшийся эпосом об Идегее, фигурант разборок в ЦК партии, ноябрьского 1944 года постановления бюро Татарского ОК КПСС, посвященного его статье об этом дастане, неизменно служил объектом разоблачений и поучений. Ещё в начале 1930-х его объявили участником мифической организации писателей «Джигедян» («Семёрка»), арестовали, но вскоре вместе с другими отпустили. Собранные местными чекистами материалы тогда не потянули на приговор в Особом совещании ОГПУ. Дела вернулись из Москвы с пометкой: «В них только намерения, а фактов действия нет». Критика в адрес Исанбета продолжалась и в 1960–1970-е годы^{49}.

Лик национального историка проглядывал в рецензиях^{50},[5] и некрологах[6]. Его голос пробивался даже на самых жёстких проработках и обсуждениях. Оговариваясь, что судьбы народов СССР «столь тесно переплетены, что по существу и объекты изучения в основном являются одними и теми же»^{51}, представитель национальной историографии всё же ставил вопрос о значении украинской, белорусской, других историографии.