Между тем, рыцарь Милон неторопливо снял со своих плеч священный белый плащ Ордена с алым тавром, свернул его вчетверо и протянул его так, что сверху можно было положить младенца.

Невольно я опустил ребенка на плащ и стал дожидаться, что будет дальше.

Рыцарь Милон бережно укутал его и протянул мне со словами:

«Неси так, Лев».

«Но ведь это твой плащ, Милон, — так и обомлел я. — Ведь ты станешь изгоем. И многие порадуются этому».

«Ничего не поделаешь, — твердо ответил рыцарь Милон. — Иначе они не поверят, что ты принес именно моего ребенка. Я как-нибудь выкручусь. В конце концов всему наступает конец».

«Но как звали мать? — теряясь в догадках, спросил я. — Вдруг они меня спросят».

«Гюйгуль, — едва слышно проговорил рыцарь Милон. — Просто рабыня Гюйгуль. Но это тайна, Лев».

«Знал бы ты, Милон, какое я ходячее кладбище тайн, — весело сказал я тамплиеру, пытаясь оживить его обреченный взгляд. — Одна лишняя гробница останется попросту незамеченной».

Не буду объяснять как — это все равно, что подробно рассказывать устройство механизма для двойного встречного сверления бревен, — но я выбрался из города незамеченным и достиг того самого Овечьего холма.

Признаться, конечная цель моей вылазки напугала меня больше, чем вся охрана Акры, вместе взятая. Я ожидал найти во мраке пару нищих стариков, с которыми придется для вежливости прослезиться, а обнаружил невесть откуда взявшийся — ибо еще вечером окрестности холма пустовали — варварский лагерь, где горели костры, точились клинки и возвышались шатры, какие бывают лишь у весьма знатных сарацин.

Я долго ходил от шатра к шатру, и, представьте себе, от меня отмахивались руками. Наконец какой-то сарацин с обнаженной саблей подошел ко мне и, пощупав край белой материи, повел за собой. Вскоре я оказался перед шатром, из которого высунулся какой-то старик. В шатре было так светло, будто там горело никак не меньше двух десятков огней. Внутрь меня не пустили.

Старик взглянул на меня, вышел наружу и, не говоря ни слова, по-хозяйски взял у меня с рук завернутого в плащ младенца. Очень хорошо помню, как он приподнял край материи и сказал удивленным голосом:

«Девочка?!»

Честно говоря, сам я даже не обратил внимание на главный знак отличия таинственного малыша и могу довериться теперь только тому слов старика, оброненному в ночи.

Потом старик еще раз тщательно, словно покупал шелка на базаре, ощупал материю и добавил:

«На все воля Всемогущего».

«Отец мудрости, — обратился я к нему с глубоким почтением, — а нельзя ли вернуть плащ отцу ребенка?»

Старик ничего не ответил, а только, уже уходя в шатер, кивнул моему неласковому проводнику, и тот, поигрывая саблей, указал мне рукой направление, чтобы я чего доброго не заблудился.

«Что это за люди?» — спросил я рыцаря Милона, который до моего возвращения не покидал моей комнаты, хотя по Уставу Ордена был обязан давно уж пребывать в своей келье, возбуждая дух молитвой.

«Не знаю», — невозмутимо ответил рыцарь Милон.

«Но ведь ты сам назвал всю эту разбойничью шайку родственниками!» — все сильнее недоумевал я, решив, однако, скрыть от рыцаря некоторые подробности моего путешествия.

«Так назвал их не я, а Али-Скворец», — уточнил рыцарь Милон, преумножив мои опасения тем, что страшная тайна известна еще одному лицу, и не кому-нибудь, а личному арабскому писцу комтура Акры.

«К чему тогда было посвящать в дело меня, лишнего человека, а не запустить через стену самого Скворца?» — спросил я.

«За Али следят прилежней, чем за любым из братьев, — ничуть не обижаясь, пояснил рыцарь Милон. — Али не выдаст меня. Джибавии не выдают тайн. Ему я доверяю почти так же, как тебе, Лев».

Тут за малую часть ночи я узнал столько нового и необыкновенного, что будто бы весь мир повернулся передо мной другой, запретной своей стороной, а звезды на небе поменялись местами и сложились в таинственное мерцание слов, гласящих, что все пределы грешной земли, видимые с вершины горы Арарат, где причалила галера нашего праотца Ноя, подвластны не царям и военачальникам, а нищим бродягам-дервишам. О них, разумеется, необходим особый рассказ, и, если молодой Цезарь того пожелает, я постараюсь удовлетворить его любопытство по окончании этой истории.

Тот самый писец Али, как искусный механик, и повернул в судьбе рыцаря главный ее рычаг, казалось бы, давно уж заржавевший. Борода рыцаря Милона серебром была куда богаче бороды нашего доблестного Агамемнона, и я все никак не мог вообразить, что суровые и потускневшие в боях доспехи могут скрывать столь чувствительное сердце.

Так вот однажды Али-Скворец подошел к рыцарю Милону и шепнул ему на ухо, что в крепости прислуживает молодая рабыня, происходящая из знатного бедуинского рода. Зная, что рыцарь Милон пользуется большей свободой поведения, нежели другие братья по Ордену, Али просил его присмотреть за девушкой, которую в скором времени обещали выкупить родственники, и стать как бы ее тайной защитой от опасностей, что могут подстерегать девушку-иноверку во вражеском лагере.

Рыцарь Милон имел некие основания уважать суфиев, а писец Али несомненно являлся таковым. Короче говоря, рыцарь Милон сказал ему, что готов на время взять под защиту честь полонянки, хоть и неверной. Каково же было его изумление, когда по истечении месяца учтивых забот, девушка осмелилась снять покрывало в присутствии иноверца, и он увидел, что черты ее прекрасны и сама она даже напоминает некую даму, которой некогда принадлежало сердце рыцаря Милона в пору его скитаний по Европе и пребывания в стенах Флоренции.

— Флоренции?! — воскликнул тут рыцарь Эд, перебив рассказ наместника. — Ведь мой отец провел часть своей жизни в Италии! И не где-нибудь, а именно в этом чудесном городе!

— Вот видишь, друг мой Персей, — развел руками Лев Кавасит. — Мир не только тесен, но и кружится, подобно водовороту увлекая предметы в узкую воронку. Могу только повторить еще раз, что твой доблестный отец Жиль де Морей недолюбливал Милона Безродного, хотя оба были людьми отлитыми из одного благородного сплава. Возможно, какие-то общие воспоминания мешали им сойтись накоротко вплоть до последнего дня великой Акры.

Затем наместник Халдии продолжил свой рассказ.

Некоторое время рыцарь Милон прилежно исполнял обещание, данное им Али. Спустя еще какой-то срок он стал исполнять обещание очень прилежно.

Как вы понимаете, служение прекрасной Даме происходило не на поле рыцарского турнира, где повелительнице своего сердца можно кланяться издалека, не подвергая себя ни угрожающей близости, ни опасному уединению. Здесь оно, это служение, расцветало в узких каморках ткацких служб, где легко дотянуться рукой до любой из четырех стен. Девушка почти не выходила из своей клетки по многим причинам, между прочим стесняясь и своего изъяна: она была глухонемой.

Не слышать от иноверки чужой сарацинской речи — это уже полпути до признания ее не слишком чужеродной по крови. Впрочем, это мое личное мнение и не более того.

Итак, пропасть между исповеданиями веры, а заодно и положениями среди людей, оказалась хоть и бездонной, однако — настолько узкой, что, споткнувшись на одном краю, ничего не стоило угодить всем телом прямо на противоположный.

В один из дней произошло нечто, чего рыцарь Милон не смог объяснить сколь-нибудь вразумительно. Он несколько раз повторил, что на него нашло затмение. Признаться, я сомневаюсь, что имел место некий заговор с применением приворотного зелья.

— Или же пещерной омелы, — теперь уже я сам невольно вставил слово, поскольку всякие упоминания о глухонемых невольницах теперь вызывали у меня чувство настороженности.

— Пещерной омелы? — переспросил наместник, вновь приглядываясь ко мне с нескрываемым любопытством. — В этом я разбираюсь плохо. Куда лучше — в человеческих глазах. Я видел глаза той рабыни и ее брови. Поверьте мне, доблестное светило Кипра, что Бог недаром лишил ее сладкого голоса. В противном случае Акра рухнула бы безо всякого сопротивления. Сочетание прекрасного голоса с невиданной красотой означало бы соединение огня с дьявольской смесью селитры и серы, вспыхивающей, как сотня молний.