— Прасковья Алексеевна, прошу: вот бог, а вот порог. Уходи, пока я еще в своем чувстве. Не доводи меня до потери сознания, бо я дюже злой!

— А я и не собираюсь у тебя оставаться, — сказала Крошечкина, с достоинством выходя из кабинета и на ходу поправляя пояс. — На шута ты мне нужен. А землю мы засеем. Помяни мое слово.

Крошечкина хлопнула дверью и, громко стуча каблуками, сошла вниз. Пока Тихон Ильич нахрамывая выбежал на крыльцо, Крошечкина уже вскочила на коня и уехала. Осадчий с тоской провожал удаляющуюся соседку и ругался: «Моим зерном и будет засевать мою землю. Ах ты, горе, а не баба! Да еще грозится. И кто ж грозится? Баба в штанах. Кинжаляку нацепила. Тьфу на тебя!»

Он видел, как Крошечкина сняла кубанку, чуть наклонившись вперед, погнала коня в галоп, и коса ее, до этого слабо закрученная, распустилась и укрыла всю спину. «Тьфу ты, — плевался Осадчий, — карикатура на коне. А землю засеет, ей-богу, засеет. Надо скакать в район с жалобой. Вот задала задачу».

Тихон Ильич еще долго стоял на крыльце и рассуждал вслух, а Крошечкина, думая о желанном участке земли, тем временем выехала за станицу, спустилась к реке и напоила коня. После такого разговора она хорошо знала, что Осадчий непременно пожалуется в район, а пока там будут разбирать его жалобу, времени пройдет немало и ячмень сеять будет поздно. По ее расчетам, ячмень надо посеять через неделю. Этому как нельзя лучше благоприятствовала и погода. На западе собирались грозовые тучи. Иссиня-черной грядой они двигались прямо на Черкесскую балку, и по запаху теплого, идущего навстречу тучам ветра Крошечкина почувствовала, что к вечеру выпадет дождь. «Вот бы успеть вспахать, да прямо в дождь и посеять», — думала она, пустив коня на рысь. Но в голову лезли другие мысли: «А если в районе начнут разбирать жалобу? Разве взять это дело танковой атакой?» — Она вспомнила Ирину Коломийцеву, танк и рассмеялась.

— Возьмем! В два дня сделаем.

Погоняя коня, Крошечкина думала о том, сколько надо борон и сеялок, чтобы вслед за тракторами в один день засеять пятьдесят пять гектаров. По ее расчету, требовалось не менее сорока пяти борон и сорока сеялок. Прикинув в уме, сколько потребуется взять сеялок и борон с каждого колхоза, она решила теперь же ехать в бригады, разыскать там председателей и обо всем договориться.

Краснобрыжев, выслушав ее, пообещал на рассвете быть в Черкесской балке с восемью сеялками. Настенька Давыдова, поля которой были по соседству с Черкесской балкой, сказала, что выедет всем колхозом. Не могла Крошечкина разыскать Герасима Ильяшенкова (он выехал в район) и решила заехать к Дуняше Скозубцевой.

Бригада только что расположилась на обед. Дети выскочили из шатров и разбежались каждый к своей матери. Дуняша держала Андрейку на руках, когда невдалеке от нее показался всадник, блестя чеканкой серебра на кинжале. Крошечкина подъезжала к стану, и Дуняша, узнав ее, пошла навстречу.

— Дуняша, — сказала Крошечкина, не слезая с коня. — Никак не могу разыскать Герасима. Хочу тебе наказ сделать: как приедешь домой, передай Ильяшенкову, чтоб завтра на рассвете прислал в Черкесскую балку десять борон и восемь сеялок.

— Коров или быков запрягать?

— Можно и коров, можно и быков. Только ты не забудь сказать.

По дороге зашлепали крупные капли. Вспыхивала серым дымком пыль, точно ее клевали пули. Крошечкина пришпорила коня и ускакала навстречу грозе.

XI

Давно пришла весна, а Таисия так и не могла решить, что ей делать и как дальше жить. Уехать ли в Баку и начать там, как писала подруга, «веселую жизнь молодой вдовы», или же послушаться сестры и остаться в Садовом. Жизнь в большом городе, среди незнакомых ей людей, рисовалась в расплывчатых, неясных тонах и то манила к себе, то отталкивала. Хотелось хоть на время забыться, уйти от горестных мыслей о муже. Письма подруги пугали ее своим слишком игривым топом, и Таисия боялась, что не сумеет быть «веселой вдовой». Но и жизнь в Садовом не радовала ее. «Ну, допустим, поеду я в Садовый, буду заведовать клубом, — думала она, сидя на кровати. — А потом что?»

Не одну ночь после разговора с сестрой Ольгой Таисия провела без сна, все думая о том, куда же ей склонить свою голову. И только вчера, проснувшись поздно, решила готовиться к отъезду. Встала с постели, когда в доме давно никого не было. Умывалась неохотно. Небрежно, кое-как причесала волосы. Открыла окно в палисадник. Повеяло запахом молодой травы и свежестью вскопанной земли. По влажной, глубоко взрытой лопатой почве ходили куры, старательно выискивая червей. Кусты сирени лезли в окно, на еще голых ветках обозначились розовые кисти цветов. «Зацветет сирень, закроет все это окно, а меня здесь уже не будет». Таисия прикоснулась губами к влажным и липким бутонам, и сердце ее сжалось от боли. Она отошла от окна, вынула из-под кровати запыленную корзину.

Перед тем как ехать к сестрам, сложила она в эту корзину кое-какие наряды и с той поры, вот уже скоро два года, не прикасалась к ним. «Ну вот теперь пригодятся и платья, и шляпы, и чулки», — думала она, открывая замок. Подняла крышку и долго стояла, не решаясь ни к чему притронуться рукой.

В комнату вошла Секлетия. Юбка на ней была по бокам поддернута так высоко, что крепкие ее ноги оголились выше колен. Кофточка без рукавов. Голые, толстые руки были испачканы свежей землей.

— Встала наша барыня? — спросила она с упреком. — Есть хочешь?

— Что-то нет аппетита.

— Да где ж ему взяться? Спишь до обеда. — Секлетия сокрушенно покачала головой. — Ох, сестра, сестра, отвыкай от сна, а то плохо тебе будет. Ты не какая-нибудь панночка. От одной мы матери.

— Я знаю. — Таисия захлопнула крышку корзины. — А еще что скажешь?

— И чего ты сердишься! Что ты — одна в таком горе, что ли? Разве один твой Андрей погиб, а остальных и пули не берут? Да мой Афанасий тоже не пишет. Так что же мне теперь — сидеть и плакать? — Секлетия стерла пальцем землю ниже локтя и грустно посмотрела на сестру. — Ты знаешь, я тебе не чужая тетка, а родная сестра, и скажу прямо: забывай свою интеллигузию да берись за дело. Вот оно сразу и полегчает. Я так понимаю, что работа есть лучшее лекарство от сердечной болезни. Пойдем со мной на огород. Будем лук сажать. Пороешься в земле, погнешь спину, вот и аппетит придет. А вечером, как приложишь подушку к щеке, так и заснешь, даже не услышишь, как и ночь пройдет.

— Спасибо за совет, — равнодушно проговорила Таисия, снова открыв корзину и склонившись над ней. — Только я уже завтра уеду в Баку и прошу не печалиться обо мне.

— Ну, как знаешь, — Секлетия тяжело вздохнула. — Ты не маленькая.

Секлетия с укором посмотрела на сестру и вышла. А Таисия вынула из корзины платье и прикинула к себе. Шелк был смят, и от него несло слежавшимся запахом нафталина. Таисия любила это платье небесного цвета. Когда она надевала его, оно точно воспламенялось на ярком дневном свете. Таисия нарочно подошла к окну, растянула шелк на груди, но он уже не блестел, как прежде, и это ее огорчило. «Все стареет», — подумала она и взяла из корзины платье кремовое, внизу узкое, с большим вырезом на шее. Она примерила и это платье, но и оно показалось ей и тусклым и не модным. Платье было брошено на лавку. Таисия склонилась на подушку и заплакала.

Отворилась дверь, и в комнату на цыпочках вошла Аксюша — внучка деда Корнея. Таисия вволю наплакалась, ощущала горячей щекой мокрую подушку. Слышала, как кто-то открыл дверь, но вставать ей не хотелось. А девушка остановилась у порога и только развела руками. Ее испугала открытая корзина и разбросанные по комнате платья. Осторожно, как бы боясь оступиться, Аксюша подошла к кровати.

— Тетя Тая, — сказала она шепотом, — что это у вас тут было?

Таисия не ответила.

— А меня послала к вам тетя Секлетия, — уже громко сказала Аксюша. — Велела передать, если будете есть, так чтобы взяли в погребе молоко. Хотите, я сама сбегаю?

— Нет, молока мне не надо, — проговорила Таисия, не подымая головы.