— Ну конечно, — продолжала Настенька, прикрывая концом башлыка красивые, улыбающиеся губы, — подобрали баб словоохотливых, по-нашему сказать, с острым язычком.

Из-за двери мужской голос:

— У нас свои есть красотки с острым языком. Соломниха — чем не говоруха? Не баба, а сущий горох!

— Ах ты, черт клещеногий! — крикнула Соломниха, вставая. — Да какой же это я есть горох — это ж пища, дурень ты чубатый!

— Товарищ Соломниха, умоляю, сядь! — со вздохом вырвалось у Осадчего. — О горохе Стефан упомянул иносказательно, в том понятии, что с тобой вести речь надо не иначе, как наесться гороху. Продолжайте, гражданка приезжая!

— Чего тут продолжать? — Соломниха подошла к столу. — Завтра начнем обход по дворам. Я покажу этому ябеднику Стефану, какая я есть горох! Жди, Стефан, гостюшку!

Когда были созданы бригады, женщины, с шутками, оживленно разговаривая, начали расходиться. Осадчий был доволен и собранием, и тем, что на этот раз его никто не ругал.

— Ольга Алексеевна, ручаюсь головой, Крошечкину обскакаем! — сказал он нарочито громко, чтобы услышала Настенька. — Так и передай своей настырной сестре.

Станица давно спала. Новикова пригласила к себе Чикильдину: хоть и тесная у нее комнатка, а переночевать можно. Подруги шли по темной улице. Впереди какие-то женщины вели разговор:

— Подхлестнула Крошечка нашего Тихона Ильича.

— А что нам Крошечка? Мы и без Крошечки. Подумаешь, какая цаца!

— Кто же нам даст арбы?

— Дадут.

— А мешки?

— Свои возьмем.

Женщины свернули в переулок, и голоса их постепенно стихли. «Паша молодец, эта сестренка правильно действует, — думала Чикильдина. — А вот что делать с Таисией? К отцу с матерью не поехала: видишь ли, ей стыдно показываться в Садовый. И настроение у нее паршивое…» Вспомнила Садовый, отца, мать. Ей так захотелось побывать у родителей, что она решила завтра же заехать к ним хоть на час. «Может, от брата есть письма», — думала она, ощущая на лице холодный ночной ветерок.

В комнате, куда они вошли, воздух был спертый, пахло пеленками и тем особенным запахом, который бывает в многодетных, тесно живущих семьях. На кровати вповалку спали дети, нераздетые, — видимо, как играли на кровати, так там и уснули. Мишутка сполз к самому краю, обе его ручонки свисали к полу. Василиса припадала к детям, как наседка к цыплятам, стаскивала рубашонки, укладывала поперек кровати.

— Не дождались, мои горобчики, мамку, — сказала она, укрывая детей одеялом. — Позарылись в постель, как поросята в солому.

Неожиданно дверь отворилась. На пороге остановилась Таисия, мрачная, с заплаканным лицом.

— Я гуляла… одна, — заговорила она виноватым голосом. — Вот зашла. Не прогонишь, Ольга? Завтра уедешь; может, мы уже никогда не увидимся?

— Отчего же не увидимся? — Чикильдина подошла к сестре, обняла ее. — Хочешь, поедем завтра в Садовый к родным. Там поговорим, посоветуемся с отцом и с матерью, с сестрой Пашей.

— Зачем я им такая… разбитая? Да и о чем мы будем говорить? Врозь лучше слезы проливать. — Таисия присела, склонила на стол голову. — Я поеду в Баку, к подруге. Мы жили в Белой Церкви по соседству. Тоже вдова, жена летчика, как и я. Пишет, что можно весело прожить и без мужа. — Таисия подняла голову, по бледным щекам текли слезы. — Я поеду к подруге. Все одно мне.

— Вот ты и дура, хоть ты мне и сестра, — строго сказала Чикильдина. — Все равно тебе? Да ты что говоришь? Чего голову теряешь? Разве у одной тебя горе?

— Была у меня дочурка Лена — помнишь, я тебе писала, — не слушая сестру, как бы про себя говорила Таисия. — Тогда мы с Андреем жили в Белой Церкви. Андрей улетел, а я бежала от войны и не убежала. Она нагнала меня на хуторе Грушка. В дороге Лена умерла… Теперь я одна. — Таисия плакала, закрыв лицо ладонями. — В Баку без пропуска нельзя. Помоги, сестра. Мне нужен пропуск.

— Милая сестренка, послушай, что я тебе скажу. — Чикильдина положила руки на вздрагивающее плечо сестры. — Успокойся, не надо плакать. Не понимаю, зачем тебе ехать в Баку? Тут у тебя родные, мы — сестры. Оставайся у нас.

— Что ж я буду у вас делать? — глотая слезы, спросила Таисия.

— Ты же грамотная. — Чикильдина приподняла голову сестры и ласково посмотрела в ее распухшие, мокрые глаза. — Поезжай в Садовый. Будешь помогать Прасковье. Создадим в Садовом библиотеку — вот тебе и работа! Ну как? Согласна?

— В Садовый я не вернусь. — Шмыгая носом и вытирая слезы, Таисия подошла к дверям. — Значит, не поможешь получить пропуск?

— Незачем тебе ехать в Баку.

— Эх, Ольга, Ольга, какое ж у тебя черствое сердце, — гневно сказала Таисия, ища рукой щеколду. — А еще зовешься сестрой! Ну ничего, я и без пропуска уеду. Кто меня удержит? Кто? — Она пошатнулась, плечом отворила дверь и быстро ушла.

— Она у нас и была самонравная, а теперь и вовсе, — проговорила Чикильдина.

— Что тут скажешь — сердце кровью облито, — сказала Василиса.

VI

Близился рассвет. Настенька решила позоревать в дороге, на мешках, и разбудила Акулину, спавшую на возу. Под влажной от дождя полостью, куда забралась Акулина, было тепло.

— Настенька, и где ты так долго пропадала? — зевая, спросила Акулина. — Ждала, ждала.

— За женихами бегала.

Такой ответ озадачил Акулину. Сбросив с себя тяжелую полость, она опустила голые до колен ноги на дышло и заговорщически спросила:

— И как? Споймала хоть паршивенького женишка?

— Неудача. Был там один подходящий, по фамилии Осадчий, так он чересчур в Крошечкину влюблен. Жить, говорит, без нее не могу.

— Да ну?!

— Вот тебе и ну! Давай быстрее собираться, попоим быков и поедем.

Возле ярма валялись объедья. Услышав голоса возниц, быки неохотно поднялись, потягивались, сопели шумно, точно где-то поблизости работали кузнечные меха. Акулина взяла с воза ведро, принесла из колодца воды. Быки пили лениво, со свистом и чмоканьем втягивая воду сквозь сжатые губы. «Шею, шею, ну шею, — ласково говорила Акулина, поддерживая на коленке ярмо и хватая рукой теплый бычий рог. — Ну, ну, не балуй — шею! Не хочется в ярмо? Ну, а ты, клещеногий? Иди, иди — не хмурься…» Быки, как бы понимая Акулину, покорно нагнули шеи с затвердевшими холками, разом звякнули занозы, и воз тронулся.

На востоке небо светлело. Робко занималась заря. Рядом с дорогой, на жухлой, прошлогодней траве, блестела роса. Воз покачивало. Настенька лежала на мешках, смотрела на меркнувшие звезды, на белое, с розовыми отливами небо и уснула. Проснулась, когда воз остановился возле хуторского Совета. На крыльцо, обращенное к улице, вышла Крошечкина, без платка, в накинутой на плечи старенькой шинельке. Солнце слепило ей глаза.

— Наконец-то явились, пропащие! — сердито сказала она, прикрывая ладонью глаза. — Где пропадали? Вас не за семенами посылать, а за смертью — вволю можно нажиться!

— Быки приморились, — сказала Настенька, сойдя с воза. — Пришлось заночевать в Яман-Джалге.

Быстрыми, твердыми шагами Крошечкина подошла к возу, сдернула на землю полость.

— Что привезли? — Заслезившиеся от солнца ее большие серые глаза от удовольствия сожмурились. — Вижу, вижу — ячмень. Добре, девчата.

— Шесть мешков. Есть и кукуруза.

— За ячмень спасибо. — Прасковья развязала один мешок и набрала горсть семян. — Какой же это сорт? А? Шестигранка! Хороший ячменек. Значит, завтра начнем сеять.

— А не рано? — усомнилась Акулина. — Еще земля сырая.

— Эх ты, хлеборобка! А знаешь, что умные люди говорят: сей ячмень в грязь — будешь князь.

— Паша, — заговорила Настенька, подходя к Крошечкиной. — На тебя председатель Яман-джалгинского Совета зуб точит.

— А! Тихон Ильич! Пусть точит. Я еще хочу приарендовать у него земли гектаров тридцать под ячмень. У него в Черкесской балке второй год пустует такая землица, что если посеять там ячмень…

— Не согласится Осадчий, — сказала Настенька.

— А ты почем знаешь? Говорила с ним?