— Пойду вниз, позвоню, — сказал он.

Заметив на полочке ночного столика маленький аптечный пузырек, я взял его, открыл, понюхал содержимое. Я узнал этот резкий запах. Синильная кислота. Он держал ее наготове. Я спрятал пузырек в карман.

— О Господи, — всхлипнула мама.

Отец выпустил ее из объятий. Никто из нас не сказал больше ни слова.

Я пошел вниз, в гостиную. Свет не зажигали, но уже смеркалось. Мне было слышно, как врач разговаривает по телефону насчет перевозки. Он, мол, не знает, можно ли забрать тело прямо сейчас. Я вошел в комнату, сказал, что сперва будет прощание с покойным. Народу придет немного: я, Катрин да еще двое-трое; но у меня не было сомнений, что мама сочтет это необходимым. Я подошел к окну, стал смотреть на лес, нет ли какого движения среди темных деревьев. Бее спокойно. Дождь тихонько шелестит в листве; капли чуточку наклоняют листья, стекают вниз.

Я поехал к Сив, позвонил в дверь. Вышла Ева в халате. Я знал, она меня недолюбливает. Несколько раз мы приглашали ее к обеду, и однажды вечером, когда Сив вышла в туалет, она стала ко мне клеиться. Я сказал «нет», и после этого никакого спасу от нее не было, так и крутилась возле меня и к Сив ревновала. Ужасно ее оскорбило, что я не захотел изменять жене.

— Она в полицию уехала.

— Когда? Давно?

— Нет, несколько минут назад.

Я двинул в управление.

В дежурке был Хенрик и какой-то народ из Красного Креста. Заметив меня, Хенрик спросил, как дела у деда.

— Он умер.

— Когда это случилось?

— Примерно час назад.

— Черт… Мне очень жаль.

— Спасибо.

Я пошел дальше. По коридору сновали люди, наперебой тарахтели телефонные звонки, Коре Нурдагуту махнул мне рукой и крикнул, что я должен надеть форму, нам надо ехать в горы, в Лёурдал, там горит скотный двор, где заперты шесть сотен свиней. Я выезжал на такой пожар два года назад, занимался отстрелом. Стоял на тракторном прицепе и сквозь разбитые окна расстреливал горящих свиней. Это зрелище и запах мне никогда не забыть; вся округа на несколько километров провоняла горелым беконом. Вдобавок они жутко кричали, прямо как люди. В конце концов я не выдержал, слез с прицепа, работу закончил Ролф. Коре я сказал, что подменюсь, но, может, для меня найдется что-нибудь другое, связанное с паводком.

— Пожар тебя не устраивает? — спросил он.

— Ладно, поеду, — сказал я, прошел к себе, отпер дверь, взял ключи от гардеробного шкафчика, вышел в коридор. Мимо спешил один из юристов.

— Хуго Йёрстад заходил, хотел взглянуть на свое дело семьдесят пятого года, — сказал он.

— Что-что?

— Хотел посмотреть материалы расследования по факту гибели отца.

— Ну и как, посмотрел?

— Я разрешил ему полистать дело в моей конторе. Не надо было этого делать?

— Не знаю, — сказал я.

— Все плохо?

— Не знаю.

Я пошел в гардероб переодеться, но по дороге передумал; конечно, надо спешить, но я не мог не заглянуть в архив, прямо сейчас. Глупо, конечно, только ведь ничего не изменится — что случилось, то случилось. Я принялся искать папку, ее переставили, поиски затянулись, и надолго, так что у Коре Нурдагуту лопнуло терпение и он пошел за мной.

— Где этот разгильдяй? Кто видел Санна? — громко вопрошал он в коридоре.

Я спрятался за архивным шкафом. Коре распахнул дверь, секунду постоял на пороге, снова захлопнул дверь и затопал дальше, продолжая разоряться:

— Вечно с ним так! Сперва болеет, потом… Эй, погоди!

Я чувствовал себя хреново. Хорош полицейский — спрятался от начальника.

Вытаскивая очередной архивный ящик, я подумал, что у меня было время передумать и заняться той работой, на которую меня поставили, но отмахнулся от этой мысли. Мне хотелось одного: найти папку, которую Хуго Йёрстад читал в конторе у Стуэланна, юриста. Папка обнаружилась в дальнем конце ящика, она слегка выступала над остальными: то ли засунули ее в ящик неловко, то ли, наоборот, вытащили немножко, чтобы видно было. Я пихнул ее под мышку, выглянул в коридор и нырнул в кабинет Туве. Секунду-другую постоял с папкой в руках, неуверенный, стоит ли в нее заглядывать. Вдруг там что-нибудь есть, может, аккурат то самое, что расставит все по местам. А может, и нет там ничего, и вот этого я боялся. Сел, открыл папку, перелистал бумаги, взглянул на протокол осмотра места происшествия, мною же тогда и составленный, перевернул еще несколько страниц не слишком толстой пачки и добрался до протоколов двух допросов Хуго. Начал читать. Тринадцать лет прошло, и я, оказывается, много чего позабыл. Он сказал много такого, что совершенно выпало у меня из памяти. В частности, дважды повторил, что ему жалко мать, у которой будут большие проблемы с усадьбой, если он сядет в тюрьму. Значит, Хуго не сомневался, что его ждет судебный процесс и тюрьма. Рогер оба раза пытался втолковать ему, что до этого вряд ли дойдет. Пока что ведется расследование, и если он не ошибается, тем все и кончится. Почему я тогда не обратил на это внимания? Речь-то шла не о симптоме, не о знаке психологического характера, надо было все понимать буквально: фактически он признался, что убил родного отца. Слова Хуго записаны тут черным по белому, и никто из присутствовавших на допросе и читавших протокол не уразумел сути? Мы, понятно, не спецы по уголовным делам, но все ж таки? Вдобавок я заметил, что Хуго говорил как-то скованно, канцелярским языком, словно выступал перед общественностью от имени партии или предприятия. Вместо «я» упорно говорил «человек» или употреблял неопределенно-личную форму. А о братьях своих и о сестре — в первую очередь о Роберте — высказался так: «Он вообще ни о чем понятия не имел. Считал, что все в полном порядке. Этот болван знать не знал, как обстояло на самом деле». И тут никто не насторожился. Где я-то был во время допросов? Я открыл второй протокол, стал читать и наткнулся на пассаж, о котором вообще начисто забыл. Неожиданно, когда речь шла о его отношении к Георгу, Хуго принялся говорить о Тросетах, о Гуннаре и Еве. Рассказал, какие они хорошие люди, и как трудно жили, и как жаль, что Ева умерла так рано. В ее смерти ничего странного не было, она заболела раком, слегла и уже не встала. Это понятно, если вправду все обстояло так, как говорил Тросет. Но с чего бы мне сомневаться? Этаких охотников поскандалить да пошуметь почем зря, как Георг, еще поискать, он и впрямь больше шумел, чем дело делал, хотя, вероятно, вся штука в том, что у них в роду взяли за правило портить да рушить все, что подвернется, — и среди окружающих людей, и в семье тоже. С другой стороны, интерес Хуго к Тросетам. Ведь, по-моему, явно бросалось в глаза, как много он о них рассуждал. Допрашивающий хотел вернуться к несчастью, спросил, не случилось ли в тот день или «в недавнем прошлом» чего-нибудь еще, кроме этой стычки между ним и Георгом. И Хуго ответил: «Мы с отцом были у Тросета». Допрашивающий спросил, что они там делали. Хуго: «Послали Гуннара в магазин и позабавились маленько». Допрашивающий: «Позабавились? Чем же? Еву дразнили?» Хуго: «Нет… Так, поиграли». После этого Хуго попросился в уборную. Я сидел, глядя на строки протокола. «Послали Гуннара в магазин и позабавились маленько». Я отложил папку и прошелся по комнате. Георг Йёрстад. В эту семейку он вошел зятем. Через женитьбу. Нет, отмахнуться никак нельзя. Надо идти к Коре Нурдагуту, рассказать о Роберте и Нине, о моем разговоре с Тросетом, о Хуго. Я ведь слова не говорил о том, чем занимаюсь. Жди неприятностей, что бы дальше ни произошло.

Я вдруг понял, что не имею ни малейшего желания уходить из полиции. И эта мысль до смерти меня напугала.

Захлопнув папку, я вышел из архива. Что, если Роберт никуда с Ниной не поехал? Он казался таким спокойным, во всем со мной соглашался, и как раз это должно было меня насторожить. Вдруг он рванул за Хуго? Я как вкопанный замер на до блеска отмытом линолеуме. Третьего дня он сломал челюсть Терье Трёгстаду.

Я пошел к себе, отпер кабинет, положил папку на стол, позвонил по внутреннему телефону дежурному, спросил, где Коре, и услышал в ответ, что он уехал. Ладно, позвоню на Нурдре-гате. Я набрал номер. Включился автоответчик. Я оставил сообщение: пускай они немедля разыщут Хуго и доставят его в полицейское управление.