Как читатель, я тоскую по своему писателю. Я просматриваю книги с завлекательными обложками, но мало что удовлетворяет моим читательским вкусам. Книжные магазины все больше и больше напоминают красочные супермаркеты: с виду так и манит, а запашок отпугивает. Подобно фруктам и овощам, в угоду внешней привлекательности мутирующим и утрачивающим естественный запах, книги, дурные и хорошие, мало-помалу мутируют в магистральном потоке литературы.

Как писатель, я тоскую по своему читателю.

Год назад я получила из Гватемалы письмо:

«Конец недели я провел в столице Гватемалы, остановился в отеле „Принцесс“. Я предпочел его отелю „Пласа лас Америкас“, где обитают гватемальские нувориши. В „Принцесс“ придерживаются британского стиля: приглушенный свет, стены в панелях из темного дерева, все такое бархатисто-мягкое. Сижу как-то я там в вестибюле. Рядом за столиком двое молодых американцев. С виду бизнесмены, в белых сорочках, при галстуках, но, как часто случается с американцами, шумно беседуют. Словом, вместо того чтобы читать газету, я вынужден был слушать их разговор. И вдруг, к великому своему удивлению, обнаруживаю, что обсуждают они не коммерческую тактику закрепления на гватемальском рынке, а рассуждают о литературе. И, вы просто не поверите, прямо-таки благоговейно поминают ваше имя. Меня так и подмывало подойти и сказать им, что с вами близко знаком, но я не осмелился, сами знаете, какой я стеснительный. После того небольшого эпизода целый день настроение у меня было отличное.»

Вот что написал мне мой друг, оказавшийся в Гватемале. Конечно, я ему не поверила, хотя после этого письма настроение несколько дней и у меня было отличное. Я живо себе представляла, как среди живописного гватемальского пейзажа (хотя в Гватемале я сроду не была) двое моих любезных читателей в белых сорочках прямо-таки благоговейно (этот эпитет особенно льстил моему сердцу) ведут разговор по поводу моей книги.

По случаю, так как мы находимся сейчас именно в новой части света, я недавно узнала, что изготовители сигар, los torcedores, принадлежат на Кубе к наиболее образованным слоям населения. Дело в том, что скручивание сигар — работа кропотливая и тяжелая, производимая вручную. Изготовители сигар сидят на скамьях, как в школе, и целый день напролет крутят табачные листья. И на Кубе существует известная традиция: нанимать чтецов, усаживать их на некотором возвышении и давать им в руки книгу и микрофон, чтобы они читали вслух. Табачники крутят пальцами табачные листья и слушают чтение.

Перед глазами встает картина: душная мастерская, тяжкий тропический зной, жужжанье мух, истекающие потом люди, сонно сворачивающие табачные листья под микрофонное журчание. В моем воображении не возникают пламенные речи Кастро. В моем воображении кубинские табачники слушают литературу. Каждая сигара пропитана людским потом и словесным ритмом, раскатистым мурлыканьем, посредством микрофона втекающим в сонное сознание слушателей.

Мои кубинские табачники вовсе не пассивные слушатели. Нет, за многие годы своей трудовой жизни они вобрали в себя самые изысканные образцы мировой литературы, их литературный вкус отточен, как бритва, они реагируют на каждое неточное слово, на каждую фальшивую ноту. Если же табачникам что-то не по вкусу, они бурно выражают свое недовольство и запускают в беднягу чтеца увесистыми сигарами.

Говорят, лучшая кубинская сигара стоит около четырехсот долларов. Я бы, например, сделала их втрое дороже. Ведь если почтенные кубинские torcedores прослушивают в течение своей трудовой жизни целую библиотеку, то это почти как если бы сигары наверчивал Джордж Стайнер[2].

Упомянув о Джордже Стайнере, я засомневалась: может ли профессор университета позволить себе кубинскую сигару? А вот Джоан Коллинз может. Она ведь автор бестселлера, почему бы ей ни раскошелиться на сигару? И, похоже, круг таким образом замыкается. Но я еще тешу себя мыслью, что литературное правосудие, хоть и дышит на ладан, все-таки еще как-то действует, сколь ни узка и ни извилиста стезя его.

Лично я решила взять дело в свои руки и хотя бы слегка помочь литературному правосудию. Признаюсь, порой я способна на некоторые измышления: что поделаешь, такова уж моя профессия. К примеру, недавно я послала письмо одному своему другу, превосходному писателю:

«Дорогой М. В.!

Месяц назад я была пару дней в Мемфисе. Зашла в известный ресторан „Аркейд“ на 540-й улице, заказала, как обычно: гамбургер с кока-колой. Официантом оказался молодой человек индейского или, точнее, апатичного вида. Поскольку своего заказа мне пришлось ждать целую вечность, я отправилась к стойке на поиски официанта. И, ты просто не поверишь, позади стойки, пристроившись на опрокинутом пластиковом мусорном бачке, этот парень увлеченно читал твою книгу…»

2000

Доброе утро

Литературные сны

В литературной культуре, ориентированной на рынок, хуже всего приходится пролетариату — нам, писателям. Из всех своих коллег мне жальче всего жителей Восточной Европы, потому что сама принадлежу к этой команде с подмоченной репутацией.

Долгие годы американские и западноевропейские писатели подсмеивались над своими восточноевропейскими коллегами с их всевозможными благами: бесплатной медициной, бесплатным жильем, бесплатными домами отдыха писателей (домами творчества) и — в более редких случаях — бесплатными загородными домами (дачами). Однако сами благоразумно умалчивали о своих собственных благах: о статусе творческого работника, о стипендиях, о финансировании и фондах поддержки, о проектах, о государственном субсидировании изданий книг и переводов на иностранные языки, а также и о бесплатных домах отдыха («писательских убежищах»). Сегодня западные писатели по-прежнему располагают своими благами, в то время как восточные европейцы остались ни с чем.

Признаюсь, от этого «ни с чем» мне здорово не по себе. По ночам меня мучают кошмары, я чувствую себя до ужаса славянкой (как кто-то в сериале «Эллен»[3], помнится, воскликнул: «Мне так муторно, так тошно, так гнусно, будто я славянка какая-нибудь!»).

Скажем, приснился мне как-то громадный открытый рынок. Нас там много, огромная толпа селян, каждый продает то, что взрастил. Передо мной на прилавке лежат три жалкие свеколки. К моему прилавку подходит великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь.

— Какая славная свекла у тебя в огороде выросла, — говорит он. — Прямо картошка, а не свекла.

Еще мне снилось, будто у меня выпадают один за другим зубы, превращаясь в томики моего будущего собрания сочинений. И зовутся томики: «Резец», «Коренной», «Клык»…

Мне снилось, будто я из какого-то племени, обитающего в сибирских лесах и будто я творю национальную литературу от истоков их письменности и до наших дней. И что свои изначальные опусы выцарапываю на дубленой шкуре северного оленя.

Мне снилось, будто я — Хорхе Луис Борхес, чудесным образом воскресший и сделавшийся зрячим; и вдруг он, шлепнув себя ладонью по лбу, превращается в Паоло Коэльо.

Как правило, сны мне снятся кошмарные. Приснилось как-то, будто я попала в плен к военному преступнику Радовану Караджичу, и он меня пытает чтением своих стихов для детей и взрослых. Даже заставляет учить эти вирши наизусть, ежедневно проверяя, насколько я в этом продвинулась.

И еще мне снилось, будто я — великий писатель маленькой страны на юге Европы, под названием Хорватия, и что президент этой страны награждает меня медалью.