Недавно они наставили свои пушки друг на друга и учинили войну на единственном данном им языке, разделив его на три — хорватский, сербский и боснийский, — хотя кроме них самих, разницы никто не видит. (Добродушный славист-иностранец рассматривает эти языки как диалекты с незначительными расхождениями. Да что эти иностранцы понимают, и потом — не их ума это дело!) Потом они прорыли траншеи между своими национальными литературами, также разделив их на три — хорватскую, сербскую и боснийскую, — воздвигли границы, установили литературные контрольно-пропускные пункты, ввели литературные паспорта, выбили «неприятеля» из «своих» библиотек, очистили школьные программы — и теперь, слава Богу, среди них уже никаких «неприятелей» нет. Но даже на этом они не остановились: они сожгли напалмом библиотеки, уничтожили тысячи книг, кто сколько сумел, и все во имя своего самоопределения, своего языка, своей тысячелетней грамотности. Но и этого им было мало. Они вычеркнули собственных писателей из своей литературы, тех, которые не соответствовали новому времени, тех, «с большим самомнением». Они сделали безграмотных людей министрами культуры, редакторами, издателями, членами академии. Больше того, на должности библиотекарей они назначили тех, в чьи служебные обязанности входило выбрасывание «никчемных» книг на помойку. Чего там, книжек и так много, книжки только пыль собирают. На самом деле теперь книг стало больше, чем раньше. Они публикуют книги своих президентов — хорватских, сербских и боснийских, президентских жен, генералов, политиков, военных и убийц. Со страстным энтузиазмом они лоббируют свои идеи, пишут письма протеста, агитируют, требуют, чтобы в университетах за границей открыли факультеты их языков и литератур, еще требуют, чтобы в иностранных библиотеках им выделили специальные, отдельные полки, навязывают себя всем, перенося свои войны во всемирное пространство, яростно отказываясь воссоединиться.

(«Что? С этими чужаками? Да ни за что на свете, все равно что Гете с Музилем ставить рядом на книжной полке!») Они отстаивают свою национальную культуру, свою национальную независимость. Они активны и стремятся быть еще активней, клеймя своих собственных писателей как предателей, преисполняясь завистью, если кто-то из этих предателей с успехом издаст свою книгу за кордоном. Они пишут пропитанные ядом анонимки в зарубежные газеты, протестуют против своих же соотечественников,, этих ренегатов, и будут преследовать их до самой Аляски, если потребуется… Они редко покупают книги, потому что читают мало, да и где найти дома место для всяких книг, книжки только пыль собирают. Они активны и стремятся быть еще активней, оставляя по себе важные памятники: хорватам — по ту сторону моста Мостар, на дне реки Неретвы; сербам, превратившим Национальную библиотеку в Сараево в тонны черных головешек. Руины — вехи на их пути, их отличительный знак, их печать, их культурный символ, их метафора; руины и есть истинный результат их литературных подвигов.

Стоя в полумраке пустой славянской библиотеки и глядя на маленькую красную точку на корешке книги, наш посетитель вызывает в памяти трагическую историю книг, написанных на языках малых народов Югославии, историю, которую трудно передать словами непосвященному, ведь для того, чтобы ее понять, надо было при всем этом присутствовать. Понять такое нелегко. Посетитель уверен: эта маленькая красная точка на корешке — самая почетная литературная премия, которая только возможна Для писателя из югославской глубинки; важнее, чем Нобелевская. Она — итог тайного голосования, посредством которого неизвестные читатели этой библиотеки — хорваты, сербы и боснийцы — выбрали для себя наиболее значимое и жизнеспособное культурное наследие. Кто они, эти читатели? Студенты, беженцы, изгнанники, любители и похитители книжек, неудачники, обретшие своего литературного владыку? Да разве это на самом деле важно? Они сделали свой выбор, другим же книгам суждено вечно прозябать в пыли.

Красная точка пульсирует в пустом углу славянской библиотеки. Наш посетитель прирос к месту, он стоит и смотрит на эту точку. Потом осторожно снимает с полки книжку с красной точкой и бережно кладет в карман, как что-то живое, как мышку. И выходит из библиотеки с горькой улыбкой.

1998

Как я чуть было не стала Иваной Трамп и почему у меня это не получилось

В чем смысл новорожденных государств?

В чем смысл новорожденных государств, которые, как любят выражаться поэтически настроенные их правители, долусны рождаться на крови? В чем смысл появления этих младенцев, которые пытаются нескончаемыми воплями перекричать все прочие шумы человечества?

Я обладаю паспортом одной такой страны, Хорватии. То обстоятельство, что я имею этот паспорт, еще не делает меня сведущей настолько, чтобы судить о проблемах этого государства, но все же осмелюсь сказать кое-что, и осведомленность моя, как я лишь недавно обнаружила, проистекает из статистической природы вещей.

Недавно один китаец меня спросил:

— Скажите, сколько вас всего, хорватов?

— Примерно четыре с половиной миллиона.

— Здорово, должно быть, вы все друг друга знаете!

Маленькие государства легче постичь, чем крупные.

Маленькие новоиспеченные государства, типа Хорватии, предлагают своим гражданам уникальный урок природоведения и обществоведения, истории, антропологии, социологии, а также психологии. Кроме того, новоиспеченные государства — явление более волнующее, чем устоявшиеся, ведь как новорожденные детки изменяют жизнь своих родителей, так и новоиспеченные государства радикально изменяют жизни своих граждан. Именно это и произошло со мной, и вот почему, наверное, я сужу о государственных делах с такой уверенностью.

Новоиспеченные государства «отмывают» и грязные деньги, и грязные тайны. Самый простой и самый надежный способ для преступника сделаться героем или для жалкого простака — сделаться богачом: это биться за возникновение маленького государства. Потому что оно — идеальное место для хитроумных финансовых махинаций, молниеносного и надежного обретения богатства, и власти, и той самой виллы, которую всегда хотелось иметь, особенно если та уже кому-то принадлежит. Эти новые государства взрыхляют почву для произрастания новых, необыкновенных видов человеческого поведения. Как под микроскопом, тут можно увидеть жизнь такую роскошную, такую бесстыдную и неприкрытую, что от восторга подобного антропологического открытия дух захватывает.

Циркуляция человеческого материала в новоиспеченных государствах поразительна: одни стремились изнутри наружу, другие вливались внутрь со стороны. Изменение позиций происходило со скоростью убыстряемой киноленты. Возвращение на родину, рождающуюся на глазах, чтобы помочь при родах, — лучше не подобрать момента для эмигранта-хорвата, работающего в какой-нибудь канадской пиццерии, чтобы возвыситься до министра обороны; или для провинциального учителя начальной школы — чтобы сделаться министром культуры и образования. Нет проще способа, чтобы из безграмотного водопроводчика превратиться в министра иностранных дел и с жаром славить маленькое государство в пору его зарождения. Нет легче способа стать придворным скульптором, живописцем, театральным режиссером, писателем, как в нужный момент поддержать детскую бутылочку и подтереть детскую попку.

Короче, момент рождения нового государства необыкновенно привлекателен: он активизирует отношения между людьми, заводит граждан до неимоверного головокружения и будоражит жажду невозможного, пока оно не становится возможным. И наоборот: в такие периоды легче легкого остаться совсем без ничего, оказаться с одним лишь чемоданом в какой-нибудь чужой стране; для этого надо всего лишь публично утверждать, что вы считаете всю эту затею с рождением отвратительной, в особенности если оно кровавое. Именно так случилось со мной. И спасибо, что у меня хоть чемодан остался.