Рассмотренная ситуация аналогична следующей. Если бы мои родители в свое время не встретились, я не родился бы, и, если бы Наполеон знал некоторые вещи, которых он не знал, битва при Ватерлоо не состоялась бы. Итак, мы готовы сказать, что определенные случайности воспрепятствовали бы моему рождению и сражению при Ватерлоо. Но тогда не было бы ни Г.Райла, которого историки могли бы называть рожденным, ни битвы при Ватерлоо, которую можно было бы описывать как состоявшуюся. То, что не существует или не происходит, невозможно именовать, индивидуально указывать или включать в перечень и потому невозможно характеризовать как то, существование или происшествие чего было предотвращено. Так хоть мы и вправе говорить, что некоторые виды происшествий можно предотвратить, это не передается фразой, что можно было бы предотвратить этот обозначенный инцидент — не потому, что он был неотвратим по своему типу, а потому, что и «отвратимое» и «неотвратимое» столь же мало пригодны быть эпитетами обозначенных случаев, как и «существует» и «не существует» предикатами обозначенных вещей и людей. Как нельзя — не впадая в абсурд — наделить названное лицо эпитетом «нерожденный», так — не прибегая к чудаковато-дотошному многословию — не дашь ему и эпитет «рожденный». Невозможно задать вопрос: «Были ли вы рождены или нет?» — разве что он взят из специального страхового полиса. Кто мог бы его задать? Невозможно спросить и о том, была ли или не была разыграна битва при Ватерлоо. Что она была разыграна, согласуется с тем, что она должна быть в нашем распоряжении, дабы о ней вообще можно было говорить. Невозможен перечень неразыгранных сражений, а перечень разыгранных сражений содержал бы то же самое, что и перечень сражений. Вопрос: «Могла бы не состояться битва при Ватерлоо?» — с определенной точки зрения абсурден. И все-таки его абсурдность — нечто совсем иное, чем ложность того, что стратегические решения Наполеона были навязаны ему законами логики.

Некоторые из нас, полагаю, почувствовали, что доктрина фатализма сохраняется так долго потому, что не найдено средство от духа логического трюкачества, сопутствующего таким аргументам, как: «Инциденты могут быть предотвращены; следовательно, этот инцидент мог бы быть предотвращен» или «Я в состоянии сдержать свой смех; следовательно, я мог бы сдержать этот безудержный хохот». Ведь если бы я сдержал смех, это вовсе не было бы безудержным хохотом и, следовательно, не было бы этим хохотом. Для меня было бы логически невозможно сдержать его. Ибо он был не сдержанным приступом хохота. То, что он произошел, уже содержится в моей ссылке на «этот безудержный смех». Так что, пытаясь сказать, что этот приступ смеха необязательно должен был случиться, впадаешь в определенное противоречие. Если же я говорю, что «необязательно должен был рассмеяться», такого противоречия не возникает. Именно указательное местоимение «этот…» сопротивляется сочетанию с«…не произошел» или«…мог бы не произойти».

Это, как мне представляется, выявляет важное различие между предшествующими истинами и последующими истинами или между предсказаниями и летописями.^[54] Утверждения, упоминающие битву при Ватерлоо в прошедшем времени, могут быть истинными или ложными после 1815 года. После 1900 года могут быть истинными или ложными утверждения в настоящем и прошедшем времени, упоминающие обо мне. Но до 1815 и 1900 годов невозможны истинные или ложные утверждения с индивидуальным упоминанием битвы при Ватерлоо или меня, и не потому, что нам еще не были даны имена, и не потому, что не произошло еще чего-то такого, что требуется для весьма подробного предсказания будущего, а по некой более глубокой причине. Предсказание какого-то события, в принципе, может быть сколь угодно конкретным. То, что фактически ни один предсказывающий не может знать или обоснованно полагать, что его предсказание истинно, — неважно. Допустимо, что, будучи наделен живым воображением, он вполне мог бы придумать какую-то историю в будущем времени со всевозможными подробностями, и эта вымышленная история могла бы оказаться истинной. Но одного он сделать не смог бы — логически, а не просто эпистемологически. Он не мог бы создать сами будущие события для героев или героинь своей истории, ибо, пока остается проблематичным, будет ли разыграна битва при Ватерлоо в 1815 году, он не может полноценно использовать фразу «битва при Ватерлоо» или местоимение «эта». Пока остается неясным, собираются ли мои родители обзавестись четвертым сыном, он не может использовать имя «Гилберт Райл» или местоимение «он» как местоимение, обозначающее их четвертого сына. Короче говоря, утверждения в будущем времени не могут выражать единичное, а способны передавать лишь общие высказывания, тогда как утверждения в настоящем и прошедшем времени могут сообщать и то, и это. Точнее, таким образом, утверждение, что нечто будет иметь место или произойдет, является общим утверждением. Предсказывая следующую фазу Луны, я действительно располагаю Луной, о которой высказываю утверждение, но не располагаю следующей ее фазой, о которой делаю утверждение. Может быть, поэтому авторы романов никогда не пишут в будущем времени, а только в прошедшем. В беллетристике, обращенной в будущее, они не располагали бы даже внешним видом героев и героинь, так как будущее время их зыбких повествований о том, что могло-бы-быть-предугадано, оставляло бы открытым даже вопрос о том, родились ли их герои и героини. Но поскольку моя фраза «Я не располагаю тем, о чем можно было бы делать утверждения», ворошит гнездо логических ос, я здесь обойду этот вопрос.

Я предпочел начать постепенное подкрепление своего размышления с этой конкретной дилеммы по двум-трем связанными между собой соображениям. Но не потому, что этот спор имеет или когда-либо имел первостепенную важность в Европейском мире. Ни один философ первого или второго ранга не защищал фатализм и не прилагал серьезных усилий к тому, чтобы его опровергнуть. Его не жаждут принять ни религия, ни наука. К нему не прибегают ни левые, ни правые доктрины. С другой стороны, всем нам присущи нотки фатализма; все мы действительно знаем на собственном опыте, каково это — воспринимать ход событий как непрерывное развертывание свитка, написанного от начала времен и не допускающего ни добавлений, ни исправлений. И все же, хоть нам и не чужда эта идея, мы, тем не менее, относимся к ней вполне бесстрастно. Мы не являемся ни ее тайными ревнителями, ни ее тайными гонителями. Понимая, что аргументы в пользу фатализма трудно опровергнуть, мы, тем не менее, почти всегда сохраняем бодрую уверенность в том, что заключения фаталиста ложны. В результате мы можем воспринимать этот вопрос в духе критичных театралов, а не избирателей, которых призывают отдать голоса. Это не животрепещущий вопрос. Одно из соображений, почему я начинаю с него, — в этом.

Второе соображение таково. Этот вопрос мало обсуждался Европейскими мыслителями, поэтому у меня была полная свобода самостоятельно формулировать не только то, что казалось мне ложными шагами в аргументе фаталиста от предшествующей истины, но и сам аргумент. Мне не нужно было делать обзор традиционной полемики между философскими школами, поскольку здесь практически не было такой полемики, как затянувшиеся споры о Предопределении и Детерминизме. Вы сами на собственном опыте знаете все, что здесь нужно знать. У меня не припрятаны в рукаве козырные карты эрудиции.

Наконец, третье соображение. Этот вопрос в определенном смысле очень прост, очень важен и поучительно труден. Он прост тем, что предполагает так мало стержневых понятий — поначалу только неспециальные понятия: событие, прежде и после, истина, необходимость, причина, предотвращение, вина и ответственность, — и мы все, конечно же, умеем с ними справляться, — впрочем, умеем ли? Это — не профессиональные, а общеупотребимые понятия,^[55] так что никто из нас не может в них потеряться — но так ли уж не может? Важен этот вопрос вот почему. Если истинно заключение фаталиста, то почти все наше обычное религиозное, моральное, политическое, историческое, научное и педагогическое мышление пошло бы совершенно ложными путями. Мы не можем формировать завтрашний мир, коль скоро ему уже раз и навсегда была придана форма. Это трудный вопрос, потому что нет никакого предписанного правила или дискуссионного приема, который помог бы его уладить. Я разработал целую систему несколько сложных аргументов, и все они нуждаются в расширении и подкреплении. Подозреваю, что логический ледок под некоторыми из них уж очень тонок. Меня не обеспокоило бы, если бы лед проломился, поскольку шаг проломившей его ноги уже сам по себе отчасти был бы решительным ходом. Но даже такой ход не был бы исполнением какого-то предписанного правилом логического маневра. Маневры по правилам существуют только для мертвых философских вопросов. Именно их смерть и придала решительным шагам статус подчиненного правилам маневра.