— Где столько бегал?

Во мне поднимался протест:

— Я не бегал, я служил.

— Вижу, как ты служил. В теплосиловой сантехником.

Показалось, что я ослышался. Он повторил.

Два диплома вселяли лучшие надежды на применение моих способностей, что я и высказал не слишком вежливо. Ха-ха! Сантехником, — думал я, оказавшись на улице, — оторвать бы тебя от кресла, старый чурбак, да самого сунуть в канализационный колодец с разводным ключом. Я возмущался — и возмущался зря. Главное было в том, чтобы попасть на завод, а там всегда представился бы случай перейти на работу по способностям и желанию. Так я думаю теперь, а тогда, как видишь, сзывал все кары на голову «истукана с острова Пасхи». Сокрушать его гневными остротами мне никто не мешал, но устраиваться все-таки надо было, и немедленно.

Родители мои самые заурядные люди в городе. Мать работает поварихой в заводской столовой, отец на железной дороге. Ходит он на станцию через гору ровно двадцать пять лет и точно знает, что дорога вмещает в себя четыре тысячи девятьсот шагов. Это девять восемьсот каждый день. За двадцать пять лет он не опоздал ни разу — это он себе ставит в заслугу, когда бывает навеселе по большим праздникам. В другое время он не пьет, как и его брат, дядя Ваня. Дядина жена, тетка Ульяна, большая мастерица топить бани, солить капусту и удивляться самым обыкновенным вещам, особенно не нравилась Анюте. Ульяна ни разу не выезжала из города и однажды спросила, горят ли свечи в вагонах по ночам, хотя почти каждый день ходила через железнодорожный переезд.

Никто из родни никуда не выезжал надолго, кроме меня, и я считался человеком, повидавшим свет.

Тут мне встретился однокурсник.

— Ты ведь, кажется, любил чертить, — вспомнил он, — иди к нам, у нас только что организовалось экспериментальное конструкторское бюро по механизации производства.

Это меня устраивало, конструктор все-таки кое-что. По такому случаю и пропустить было не грех.

Часа два мы просидели в ресторане, повспоминали старое. После расставания во мне обострились родственные чувства, и я пошел навестить дядю Ваню. Его дома не оказалось, зато тетка Ульяна меня встретила радушно.

— В отпуск? — уставила она добрые, детски наивные глаза. — Совсем, выходит, ишь ты какое дело. И лучше, да. Там, вверху-то, ненадежно, а на земле покрепче (она не разбирала разницы между летчиком и техником).

Я относился теперь к дальним гостям и, стало быть, редким, и меня по кодексу родственных приличий следовало угощать. Тетка достала из тайных недр подполья, из святая святых, бутылку, заткнутую резиновой пробкой и обвязанную сверху тряпочкой (повод для острот Анюте).

— Ты скажи-ка мне, — села она напротив и подперла щеку кулаком, — почему за самолетом белое тянется? Должно, в топке в это время кочергой мешают? Или вот тоже спутник — выстрелят его туда, ну, покувыркается он, а падать все равно надо — вдруг в голову угодит или на крышу свалится, пробьет ведь, нечистый дух!..

Я недооценил таланта тетки Ульяны — самогон оказался крепче, чем можно было предположить. Помню, как вышел от нее за ворота, помню, как земля становилась дыбом, а я стремился удержать,ее в прежнем положении, потом случился провал в памяти. Проснулся в вытрезвителе и долго не мог сообразить, где нахожусь, а когда понял, стало не по себе: докатился.

Капитан, начальник вытрезвителя, человек тихий и обходительный, побеседовал со мной, пожалел, что мое приобщение к гражданской жизни началось с освоения вверенного ему заведения, и отпустил с пожеланием никогда более там не встречаться. Я сказал, что исключения из правила не так уж редки и что один раз я мог попасть даже по закону вероятностей.

Я пошел в отдел кадров, куда по рекомендации моего однокурсника должен был позвонить начальник экспериментального бюро, и тогда меня должны были непременно принять конструктором. Но у меня в кармане не оказалось трудовой книжки. Подумалось, что она выпала как-нибудь у тетки Ульяны, пришлось завернуть прежде к ней. Дядя Ваня на сей раз оказался дома и искренне обрадовался моему появлению.

— Племяш пожаловал! Рассказывай, — радушно потряс он мою руку. Тетка Ульяна напустилась на него:

— Ты не суетись, видишь, парень не в себе, головешка небось трещит после вчерашнего. — И ко мне: — А я тебя оставить хотела, да где там, несговорчивый шибко — ушел. Иван, ты что сидишь пень-пнем, поправить человека надо, не зря говорится: не жалей битого-грабленого, жалей похмельного.

«Поправить» человека, страдающего похмельем, считалось в родне делом обязательным.

Опять из темных глубин подполья появилась бутылка с обвязанным горлышком. После этой бутылки я открыл в себе одну черту, приведшую меня впоследствии ко многим неожиданным случаям, а именно: после какой-то рюмки меня неудержимо тянуло на «подвиги». Я не принадлежал к числу тех, кто чуть живой может ехать в трамвае, встав в уголок, и быть незамеченным. «Подвиги» были самого разнообразного свойства. Так, например, однажды мне показалась очень остроумной мысль явиться ровно в полночь к приятелю, который жил в другом городе. Сел в поезд и проснулся в совершенно незнакомом месте и без копейки в кармане. Из приличных вещей на мне были только ботинки стоимостью в сорок рублей. Я их продал за пятерку, купил бутылку водки и билет до ближайшей станции, чтобы только попасть в вагон. Вначале боялся, что меня высадят, но случилось так, что уснул и проехал свою остановку. А когда все же вернулся и вышел на перрон, попал под проливной дождь, и пришлось шлепать в носках по лужам.

Но это случилось через несколько лет, когда я числился уже записным алкоголиком.

...Возвращаясь от дяди Вани, попал на поминки по случаю кончины Агафьи Матвеевны Масленкиной, обладающей многими доблестями, по словам провожающих, и мне незнакомой, что не мешало проникнуться к ней уважением. Проснулся я опять в вытрезвителе.

— Исключительно редкий случай, — заключил капитан, искренне удивляясь моему невезению.

— Хватит, Михаил, — сказал отец, — чирьем ты на моей шее сидишь, берись за ум.

Мать всю беду видела в том, что я плохо ем. «Закусывать надо крепче, — глядела с тревогой, — другие и больше пьют, да ничего им, а ты совсем не ешь, как тут не спьянеть», — и старалась подложить кусок получше.

Меня самого удивляли последствия моих поступков, но именно последствия, а не причина. Если бы кто-то сказал в то время, что я становлюсь пьяницей, я бы рассмеялся тому в лицо. Какой же я пьяница — хочу пью, хочу не пью. Вот поступлю на работу, и питью конец. И всегда-то мужики в простое время бражничали.

Когда началось пьянство? Когда перешло в болезнь? Я часто задавал себе этот вопрос впоследствии и не мог точно на него ответить.

Извини, я непоследователен — мысль петляет и делает скидки, как заяц перед лежкой, — это следствие моей болезни, и тут уж ничего не поделаешь. Я забуду, может быть, к вечеру подробности нашего разговора, но отлично буду помнить, что было в прошлом, до большого угара, о котором теперь не могу вспомнить без содрогания.

История человечества хранит бездну примеров самого гнусного содержания и самого низменного свойства, порожденных пьянством. Казалось бы, что проще? Учти примеры эти, слушайся добрых советов — и все. Но в том-то и закавыка — каждый желает поступать, исходя из собственного опыта, а когда наберет его, бывает уже поздно.

Прислушайся, сколько говорится умных речей, пишется трактатов и ученых опусов о том, что пить вредно. Так отчего же толку нет? Отчего люди не возьмут да и не бросят пить вдруг раз и навсегда, если так вредно? А потому, друг мой, что из пропагандистов трезвости мало кто сам верит в то, что говорит. То есть верит, конечно, в безусловный вред горького пьянства — тут нет защитников, — а в начало начал его, во вред первой рюмки — никто, даже поощряют. Кто осудил первую? И литературных примеров тут тьма. Возьми-ка, братец, Омара Хайяма: «Вино запрещено, но есть четыре «но»: где, кто, когда и в меру ль пьет вино...» То есть и тысячу лет назад, и раньше люди оставляли себе лазейку. Из этих четырех «но» такой пролом получается в теории трезвости, что идет туда человек и обратно уж не возвращается. Кроме иноземной мудрости у нас и своей хоть пруд пруди: «Пьян да умен — два угодья в нем». То есть выпил три стакана да выстоял — молодец и герой, упал на четвертом — дурак из дураков, забулдыга и сукин сын. Слишком уж тонка прослойка между молодцом и дураком и, главное, не там поставлена. Отодвинуть бы ее надо в самое начало, перед первой рюмкой поставить. Сколько бы толку вышло тогда без лишних речей и трактатов, без неистовых страстей и напрасных слез! А так — воду в ступе толочь. Трезвого удержит (так он и без того не пьет), а нашего брата — нет. Пропьет последнюю копейку, украдет, обманет друга, если бы мог продать свою жизнь, так и ее пропил бы. Да и пропивает в рассрочку, расплачиваясь здоровьем, да если бы только своим...