И Мишенев не раз ходил к Успенскому руднику, спускался в забой, искал могилы, которые спрятали сотни безвременно загубленных жизней. Казалось, слышал детские стоны. Но то ветер свистел в отвалах пустой породы. Сердце сжималось от боли.

Герасим Михайлович поднимался на гору. На ней была ровная, зеленая площадка, а в центре возвышался утес, будто поставленный человеческими руками. Шматы называли его Шихан-горой. Здесь, наедине с синими далями, окружавшими Шихан-гору, Мишенев поклялся до конца жизни бороться за рудокопскую правду. По-иному поступить не мог.

После суровой и снежной зимы, когда щедрое солнце пригрело землю, зазвенели с гор ручьи, оттаяли людские души. Как скворцы весной, до Рудничного прилетели добрые вести. Сначала передавали их с опаской, а потом стали рассказывать смелее и громче.

А весна 1897 года шагала все уверенней, хотя суровая уральская зима обрушивала на нее свои последние снежные ураганы.

Митюха грудь расправил, приободрился. Однажды сказал:

— Весна-то ноне как полоснула! Разбушевалась…

Герасим, как бы не догадываясь, что имеет в виду Дмитрий Иванович, спросил:

— Приметы какие есть?

— Приметы хорошие, молва громкая идет. Не слыхал разве? Егорша судачил, рабочие бушевать зачинают на казенном заводе, златоустовском…

— И что же делают?

— Недовольничают. Порядки у ихнего начальства прижимистые.

— А в Рудничном?

— У начальников одни законы, Михалыч, в разинутый рот пряника не положат. Голова не болит от нашей нужды.

— И болеть, Дмитрий Иванович, не будет. Сытый голодного не разумеет.

— Вот кабы всем нам, Михалыч, обрушиться на эту нужду да беспорядки?

— Собраться надо, потолковать…

Незаметно наступило и лето. В прошлогодние каникулы Мишенев выезжал в родные места, встречался с товарищами по семинарии. Тянуло его к друзьям. В Мензелинске и Уфе жили политические ссыльные. В губернском центре они держались ближе друг к другу и составляли свою колонию. Все находились под гласным надзором. Однако это не мешало им встречаться, вести независимый образ жизни: терять-то им было нечего. Ссыльная жизнь в одном городе ничем не отличалась от ссыльной жизни в другом. Но в единении они чувствовали свою силу.

Мишенева тянуло к ним. Однако в этот раз он задержался в Рудничном. Хотелось сойтись с рабочими, услышать, о чем говорят эти побуревшие от пыли люди.

Глубокая и широкая рудничная яма освещалась солнцем только с одной стороны, другую окутывал мрак. Исполинской лестницей спускались уступы с верхнего края ямы и до самого дна. С раннего утра и до позднего вечера во всех углах рудника слышался стук кайл, шум отваливаемых глыб, топот лошадей, крики и брань рудовозов. В воздухе повисали густые облака пыли, дышать было нечем. Солнце накаляло камни, и в яме стояла изнурительная духота.

Даже в часы, когда рудокопы поднимались на край ямы, чтобы съесть принесенный в узелках скудный обед, рудник не смолкал. Штейгер заряжал динамитом выбуренные в твердых породах шпуры, и гулкие взрывы потрясали землю.

Герасим подсаживался к рудокопам, заводил житейский разговор.

— Горячая пора, выработка руды идет, — отвечал ему с бородатым лицом отвальщик Кирилыч.

— А заработки?

— Сытым не будешь с них, — пожаловался сутулый, обутый в лапти рудокоп, по прозвищу Ворона. Он похлопал себя по животу, подтянул домотканые портки:

— Урчит — от зараза его возьми, добавки просит, а бог и начальник не дают.

Взбудораженные рудокопы усмехнулись, оскалили желтоватые зубы.

— Ворона всегда пиявит, — заметил Кирилыч, — родился с чудинкой…

— Конторщики удержанья делают, шиш заместо заработка получаешь, — вставил другой. Он вытянул сжатую в кулак шершавую руку с набухшими венами: — А долги, как кила, растут…

Герасим чувствовал свое бессилие чем-либо помочь. А помочь надо было. Не могла же быть и дальше такой беспросветной, беззащитной их жизнь!

Мишенев попросил Ворону показать расчетную книжку. Тот полез за пазуху, вытащил грязную тряпку, развернул ее на коленях избитыми и огрубевшими пальцами.

— Погляди-ка, может, рупь — добавка к получке вылупится…

Герасим смотрел одну, другую, третью книжки и видел — удержания за припасы и аванс были, действительно, велики — рудокоп получал на руки рубль-полтора или совсем ничего, а долг за ним все прибавлялся и прибавлялся.

— Вот и рассуди по справедливости, Михалыч, — сказал Кирилыч и с горечью заключил: — Жить-то каково ноне, жить-то как? Без работы-то брюхо затоскует…

Донеслись глухие удары в железку.

— Брякают с обеда! — Кирилыч поднялся, пожаловался на ломоту в локтях и еще раз попросил: — Разберись, Михалыч, что к чему, помоги…

Рудокопы стали спускаться в яму. Вскоре забои наполнились обычным, неумолкаемым шумом, дребезжанием двухколесных тележек, называемых тут колышками, понуканием отощавших лошадей.

«Разберись, Михалыч», — повторил про себя Герасим. К нему обращались за помощью, надеялись, а он чувствовал себя бессильным. Растерянный перед натиском несправедливости, Герасим не знал, что ему следовало делать, с чего начать.

А яркое, палящее солнце высвечивало вокруг цепь гор с такой силой, что ближние гребни их и уступы различались, как морщинки на людских лицах. И небо, бездонное, молчаливое, было знойно и тихо. Из ямы клубилась едкая пыль, доносилось тяжелое дыхание рудника.

Герасим еще постоял немного и направился в контору. Надо было бы встретиться с Огарковым и поговорить. Павел Васильевич слыл среди начальства инициативным и толковым инженером-изыскателем, пользовался доверием рудокопов. Герасим бывал дома у Огаркова, заходил за свежими газетами, брал книги из его библиотеки, со вкусом подобранной из русских и европейских писателей.

Мишеневу навстречу шел Павел Васильевич. В фуражке с горным знаком и кокардой, с накинутой на плечи тужуркой с золочеными пуговицами, он был красив, полон силы и энергии.

«Должно быть, такую же тужурку хотел увидеть на мне отец, — подумал Герасим. — Не та стежка-дорожка моя». Сердце в груди встрепенулось. Встал перед глазами отец — заводский крестьянин. Лето для него проходило в работе на своем клочке земли, а зима на поденном извозе в Богоявленском заводе. Круглый год каторга. Отцовские барыши под стать рудокопским шишам. С нуждой не расквитаешься…

Огарков, подходя к учителю, поздоровался, снял фуражку, вытер вспотевший лоб платком.

— Жарища-то какая! А что там делается? — он указал на рудничную яму.

— Павел Васильевич, — сказал Мишенев с ходу, — объясните, пожалуйста, почему такие большие удержания с рудокопов?

Огарков пожал плечами.

— Я и сам удивляюсь. Доказываю управляющему, но он… — инженер развел руками. — Долги можно списать…

Он присел на один из крупных кварцитовых валунов, широко разбросанных у подножья Шихана. Прежде чем заговорить, он долго смотрел на плоскую южную сторону скалы, похожую на спину неведомого чудовища, обращенного к Успенскому руднику. Она была поката, поросла, словно шерстью, мхом и мелким, редким ельником. Северная же сторона представляла голую, почти отвесную стену, изрезанную глубокими трещинами.

Шихан походил на понурую человеческую фигуру и вызывал у Огаркова раздумья. «Словно какая-то могучая сила оторвала его от родного кряжа и ради шутки пересадила на голое место, — думал он. — И, очутившись в незаслуженном одиночестве, сердито повернулся к югу своей мохнатой спиной. Погрузился в вечную, не понятную людям думу».

— Есть у нас на приемке руды в пожог балансирные весы, — сказал он, — показывают всегда минимальный вес, на который установлены. Да, ми-ни-мальный! В забое не могут угадать, сколько же нужно грузить в колышку руды, чтобы она в обрез перетянула плечо весов…

Огарков выбросил вперед руку, как бы показывая плечо этих весов.

— И грузят колышку всегда с «походом». «Поход» обнаруживается, к сожалению, не здесь, а на заводах, где привезенная руда взвешивается с точностью до пуда…