Захид, вспоминая беседы с отцом на подобные темы, объяснил Стиву ошибочность его взглядов. В этих странах была и доисламская культура, и письменность, были развиты многие отрасли науки, особенно, такие как астрономия, медицина, и они вместе объединяли в себе все предыдущие знания человечества. Очень многие видные фигуры из стран древнего Востока признаны классиками европейской литературы, науки, философии и искусства. Стив только смеялся, слушая это. Он был убежден, что у мусульман есть только запреты, слово «халал» — то, что делать разрешено, и «харам» — что не позволено. А потом, как могут эти люди заниматься наукой или писать стихи, если у них в голове кроме каких-то религиозных догм ничего нет.
Долго длились их дискуссии, они даже стали вызывать у «моджахедов», прислушивавшихся к их беседам, некоторое беспокойство и подозрения. Захид начал рассказывать Стиву о поэтах Востока, о восточных ученых средневековья, их открытиях. Слушая это, у Стива от удивления отвисала челюсть. Вначале он даже сопротивлялся, как мог, не хотел верить рассказанному Захидом. Потом постепенно стал слушать рассказы Захида о культуре исламских стран в средневековье с интересом. А когда Захид рассказал об истории «Лейли и Меджнун», Стив чуть не заплакал. Удивительно, он-то думал, что только у Шекспира есть подобная история. Потом Захид еще успел рассказать Стиву о множестве других произведений восточных поэтов, кое-что из истории исламских стран. А ислам он пытался растолковывать Стиву так, как это объяснял ему отец. Стива все больше и больше захватывали рассказы Захида. Даже когда они вместе не работали, он сам бежал к нему, чтобы услышать от него новые истории. Если ислам такая великая культура, спросил однажды Стив, то почему сегодня мусульмане живут в таком состоянии? Почему среди них сегодня нет ни одного великого ученого, известного писателя? Захид пытался ответить ему вновь с позиции своего отца; когда у них дома в Баку собирались ученые и писатели, он слышал, как они обсуждали эту проблему. Они объясняли это тем, что исламские страны уже двести лет находятся в упадке. А люди, живущие в условиях упадка, не могут создать что-либо выдающееся. Потому что для них первостепенным становится вопрос выживания, сохранения сил. Все, что Захид на этих встречах слышал, узнал, теперь пытался передать Стиву, с которым он теперь очень подружился. Стив думал теперь иначе, говорил о том, что возможно, упадок Запада тоже близок и наступят времена, когда его народы столетиями будут жить в состоянии регресса, чтобы выжить. А, потом может, опять поднимутся, если выживут. К исламу Стив тоже относился теперь иначе, верил, что эта религия имеет много общего с иудаизмом и христианством.
— Эх ты, Эсрари, ты изменил мое мнение об исламе, о Востоке, о мире вообще, – сказал он однажды Захиду. – Теперь даже не знаю, как жить с новыми взглядами. Вот что меня еще в тебе удивляет, это то, что ты не боялся здесь обо всем мне рассказывать.
– Трусость – очень большой грех, — ответил ему сын профессора. Такого человека могут заставить делать очень много вещей, против его воли. – Человек не должен бояться говорить то, что думает, но делать это нужно разумно.
— А как быть слабому? – спросил его Стив.
— Слабых людей не бывает. Тот, кто считает себя слабым, должен перестать им быть. Поработав над собой, он достигнет очень многого и силы тоже.
Узбек и дагестанец хотели стать при возвращении на родину более истинными мусульманами, посетить святые для мусульманина места. Оба русских парня собирались, вернувшись, креститься и жить по правилам православия. Что касалось Захида, то он считал, что человеку теперь вряд ли нужен институт религии, который настроен враждебно по отношению к другим религиям и культурам, будь это иудейство, христианство или ислам. Придет время, считал он, когда из всех религий и культур возникнет одна общая культура – человеческая. Ни одна религия, ни одна культура не будет объявлена ведущей и более значительной. Будут заботиться о сохранении каждой из них. И ритмы развития разных народов станут одинаковыми, упадки и подъемы будут всеми жителями Земли переживаться одновременно. И тогда мир станет более гармоничным и справедливым и люди более счастливыми, чем теперь. Пока однажды не придет конец существованию человечества.
Однажды до их очередного лагеря в горах добралась полугрузовая машина, как оказалась принадлежащая «Красному кресту». Всех военнопленных погрузили в эту машину и отвезли в Пакистан. Прощаясь с Захидом, Стив плакал, сказал, что будет помнить его всегда.
Из Пакистана бывшие военнопленные улетели в Женеву, где их встретили в аэропорту и, посадив в машину, отвезли в город. Пока Захид с другими бывшими солдатами стоял на улице перед зданием «Красного креста», он заметил, как презрительно смотрели на них прохожие; как будто бы они были не людьми, а сбежавшими из зоопарка зверьми.
Наконец-то все бумаги были готовы. Из Женевы они улетели в Москву. Там, как оказа-лось, их никто не намеревался гладить по головке. Встретившие их в аэропорту люди привели бывших военнопленных в здание, охраняемое солдатами. Их там многократно допрашивали, требовали писать объяснительные: как они попали в плен, когда, где, почему? Как они вели себя в плену, принимали ли участие в боях против советских войск на стороне «моджахедов»? Все написали честно, как было. Пока шли допросы и выяснения, все они жили в одной комнате, похожей на камеру, только никто их не охранял. Давали чек, чтобы они могли питаться в столовой этого огромного и странного учреждения. Однажды допрашивающий его майор дал почитать Захиду листок бумаги. Это была объяснительная записка одного бывшего советского гражданина, перешедшего на сторону «моджахедов». В ней было написано:
«Я, Махмудов Собирджон Бободустович, 1945 года рождения, уроженец города Алмалык, перешел в мае 1982 года на сторону афганских повстанцев, будучи врачом военного госпиталя в Кабуле. Я делал это сознательно, никто меня не уговаривал и на это не толкал. Я совершил тогда этот поступок, то есть изменил Родине, по своим личным убеждениям.
Я из семьи верующих и принадлежу к роду, который дал Узбекистану несколько известных исламских ученых. Многие из моих родственников были расстреляны советской властью в Узбекистане или погибли в сибирских лагерях из-за того, что они продолжали заниматься пропагандой ислама и при коммунистах. Когда многие бывшие жертвы репрессий 30-х годов были реабилитированы, ни моего деда, ни его братьев и ни моих дядей не хотели оправдать. Выходило, что все они понесли наказание заслуженно. Нас продолжали считать ненадежными, старались все время проверить, поддерживаем ли мы отношения с нашими родственниками, успевшими убежать от репрессий за границу и живущими в Афганистане, Саудовской Аравии и Турции. Мы не могли спокойно переписываться с ними — все письма, которые шли нам из-за границы, распечатывались, а наши письма часто вообще не доходили до них. Из-за всего этого озлобленность на советскую власть только росла в нашей семье. Когда я учился на медицинском факультете Ташкентского университета, меня часто вызывали в отдел КГБ и спрашивали о родственниках за границей. Надо мной шутили и подтрунивали сверстники в школе и университете, иногда в открытую издевались учителя и преподаватели из-за того, что моя семья религиозная и я сам являюсь верующим. Вера оставалась в нашей семье очень важной, и все эти преследования только усиливали ее. Мой отец, продолжая традиции нашего рода, тоже стал исламским богословом. Он всегда строго следил за тем, чтобы в нашей семье соблюдались все предписания ислама. Мы часто посещали святые места в стране, ходили в мечеть, но больше молились, читали Коран и изучали Шариат дома. Мне трудно было понять, как можно жить, не соблюдая предписания Корана; как могли люди, которые их не придерживались, считать себя лучше тех, которые этих посланий Бога придерживались.
Я решил стать врачом-вирусологом и бактериологом и к концу учебы выбрал именно эту специальность. Меня больше всего интересовали тогда возникновение и протекание вирусных заболеваний. После учебы я провел еще три года в Москве, на курсах усовершенствования врачей, ведь эта область медицины еще была слабо развита в Узбекистане. В Москве мне жилось лучше, думающих здесь как я было достаточно, некоторые даже не боялись громко заявлять о своих антисоветских взглядах. Но я привык быть осторожным и с такими людьми от страха не сближался. В Москве я научился многому, хотя советская вирусология и бактериология сильно уступали тогда западному уровню. А я тайком начал мечтать теперь о возможности пройти практику в одном из западных институтов по вирусологии. Некоторые из Москвы ведь уезжали на такую практику за рубежом. Но в моем случае это казалось неосуществимой мечтой: меня как неблагонадежного гражданина никто не собирался выпускать за границу. Вернувшись обратно, я устроился в военный госпиталь в Ташкенте, единственное место, где можно было работать врачом-вирусологом. Здесь моя жизнь была опять обособленной; со мной мало кто близко общался, но через некоторое время меня все же стали уважать за умения и знания, которые я успел приобрести, несмотря на молодость. После того как советские войска вошли в Афганистан, к нам стали привозить оттуда раненных военнослужащих. Денно и нощно мы работали, чтобы спасти жизнь наших солдат, иногда даже не успевая выспаться.