В канун наступления я попросился на один из танков — и на его броне добрался до городских окраин. Правда, меня основательно потрепало взрывом бомбы, но все беды отступали перед счастьем победы. После войны я написал небольшую повесть «Приговорен к расстрелу», где описаны эти памятные мне события.
Пятнадцатого февраля моя газета перебралась в Новочеркасск, и я хмельно бродил в свободное время по его солнечным теплым улицам.
Немцы отводили свои обмороженные и потрепанные войска за реку Миус, на которой подготовили мощную оборону. Особенно прочно укрепили они правый берег. Густая сеть траншей и ходов сообщения, сотни блиндажей, окопы, дзоты, противотанковые и противопехотные препятствия, минные поля и рвы буквально избороздили обрывистые берега.
Восемнадцатого февраля на эту реку вышла 2-я Гвардейская армия. Ей предстояло совершить очередной подвиг, прорвав «Миус-фронт» (так называли немцы свою оборону на Миусе).
Началась оттепель, раскисли дороги. Помните прекрасную песню Ильи Френкеля и Модеста Табачникова «Давай закурим!»:
Но войну не остановишь, и наши дивизии подтягивали силы для удара.
Потом мы дрались на реке Миус, и Гвардейские полки Александра Дмитриевича Епанчина и Дмитрия Васильевича Казака двадцать четыре раза ходили в штыковые атаки, — уже не было патронов. И смерть ломалась об их штыки потому, что она отступает перед храбрыми.
Командиры 88-го и 91-го стрелковых полков 33-й Гвардейской дивизии Казак и Епанчин казались мне олицетворением мужской красоты, ибо безмерна была храбрость их ума в положении, из которого, видимо, не было выхода. Я благодарно любил их, и мы сфотографировались вместе в тот день, когда им вручили Звезды Героев Советского Союза.
В очерке «Мастерство героя», напечатанном газетой «В атаку!» двадцатого апреля 1943 года, сказано:
«Мы пробирались к командиру Александру Дмитриевичу Епанчину, ожидая увидеть сурового седого старика, провоевавшего всю свою жизнь и узнавшего все солдатские тайны, но увидели сравнительно молодого человека, по-молодому кипучего, с проницательными черными глазами».
В конце очерка повторялась та же мысль:
«Мы уходили из подразделения узкой балкой, куда не залетали осколки, и нам все еще казалось, что мы виделись с суровым седым полковником, провоевавшим всю свою жизнь, узнавшим все солдатские тайны и главную из них — тайну вождения войск».
Дай бог, как говорится, чтобы их жизни не сожгла война, и они увидели сияние Победы над Красной площадью Москвы.
Когда-нибудь я расскажу вам подробно об этих людях, ибо кроме очерков «Мастерство Героя» и «Мужество ума», напечатанных в 1943 году, сохранились подробные записи о них в блокноте.
Прошло сорок с лишним лет после публикации очерков, и вот нечаянная радость: второго января 1985 года «Челябинский рабочий» поместил рекламу фильма «Маршал Жуков. Страницы биографии». После перечисления авторов сказано:
«Военный консультант — Герой Советского Союза генерал-лейтенант А. Д. Епанчин».
Слава богу, жив Александр Дмитриевич! А Д. В. Казак? О нем пока у меня никаких сведений нет.
Я с охотой поведаю вам о безбрежной отваге гвардии лейтенанта Сергея Година. Стрелки́ прозвали его «Веселым ангелом», наверное, потому, что у бога войны — артиллерии — он был одним из самых веселых и работящих сыновей.
Следовало бы вспомнить старшину одной из рот Амира Байрам-Дурдыева, который кормил солдат из термосов, издырявленных немецкими пулями, — так трудно было доставлять пищу в окопы взводов.
Пока же расскажу вам лишь об одной истории, случившейся еще до выхода на Миус, ибо там была моя вина и я не теряю надежды ее исправить, конечно же, с помощью читателей.
Штаб армии и редакция находились тогда в станице Куйбышевской, или Куйбышево, если я верно запомнил название.
Стоял яркий весенний день, и коммунисты редакции расположились в садочке при доме, — шло партийное собрание. На всякий случай рядом с собой поставили полевой телефон в кожаном чехле.
Мы не успели еще выслушать короткий доклад, когда настойчиво и длинно стал зуммерить телефон. Я взял трубку.
Из штаба сообщали, что на станицу идет туча фашистских самолетов, может, сто, а может, и двести бомбовозов, которые попытаются смести с лица земли управление Гвардейской армии. Наши перехватили радиоразговоры пилотов, — они уже на подходе. Штаб приказывал немедля укрыть людей в траншеях и щелях.
— А что же наши истребители? — спросил я у штабиста. — Обедают?
Офицер не принял упрека.
— Все истребители в работе. Прикрывают работу «пешек».
«Пешками» фронты называли пикирующие бомбардировщики Петлякова.
Мы еще не успели принять никакого решения, когда в небе, в пяти верстах от Куйбышевской, стало черно от «Хейнкелей», «Юнкерсов», «Дорнье» и бог еще знает каких немецких машин.
В газете в ту пору не было новобранцев, и все мы отменно понимали, что жить осталось, возможно, несколько минут.
И когда казалось, уже ничто не сможет остановить бомбовый разбой, внезапно на прорву немцев свалился один-единственный истребитель с красной звездой.
Это было самоубийство, самопожертвование, отчаянное желание ценой собственной жизни спасти свой штаб. Бомбардировщики шли без истребительного прикрытия, надеясь, надо полагать, на свое несметное количество.
Бог мой, что делал «ястребок»! Пулеметный и пушечный огонь нашего бесстрашного сокола буквально дырявил немцев. А враг боялся открывать ответный огонь — истребитель крутился среди бомбовозов, и огнем можно было задеть своих.
«МиГ» свалил четыре или пять машин, сломал, искорежил, спутал строй врага, и немцы стали бросать бомбы в чистое поле, чтоб скорей освободиться от опасного груза.
Но долго так продолжаться не, могло. На одном из виражей пулеметная очередь пропорола машину, и мотор «МиГа» заревел как раненый зверь.
Машина стала проваливаться под воронью стаю бомбовозов, и летчик форсировал работу мотора, чтобы не свалиться, а сесть на землю.
Он промчался над самой нашей головой и упал или сел в степи.
Мы прервали дела, и вся редакция кинулась в степь, к истребителю.
Бежали туда же штабисты, политотдельцы, медики, станичный народ, тыловые службы, стар и млад.
Вскоре нас обогнала машина медслужбы, ее начальник стоял на подножке автомобиля (тогда были такие подножки) и кричал водителю: «Быстрей! Ну, что же ты медлишь? Быстрей!»
Мы подбежали к самолету, возле которого уже стоял автомобиль начмеда. «МиГ» был тяжело ранен немецким свинцом. Текли масло, вода, потрескивал огонек на обшивке.
Летчик стоял ко мне спиной, и армейский врач сурово выговаривал ему:
— Немедля в машину! Вы что — не чувствуете, что ранены? Весь комбинезон в крови!
— Ерунда! — отвечал пилот. — Это царапина!
— Ну вот что, молодой человек! — рассердился врач. — Некогда мне тут с вами диспуты разводить. Марш в машину!
На какое-то время парень повернулся в другую сторону, открыл молнию комбинезона, и я увидел два ордена Красного Знамени на его груди. Но смутило одно обстоятельство. Пилот отвечал врачу тонким голосом женщины, и, кажется, не я один подумал: «Вот тебе и отважный мужик!»
В следующее мгновение он снял с головы шлем, и вся степь ахнула. Перед нами стояла девушка необыкновенной красоты (может быть, в ту пору я немного преувеличивал), и золотые кудри лежали на ее плечах.
Я был так взволнован всем этим, что допустил ужасную для газетчика промашку: забыл спросить у летчицы фамилию.
Прошло уже с тех пор сорок с лишним лет, а я все не могу простить себе эту вину, хотя — как было спрашивать у раненого человека его имя, вклиниваться в разговор врача и этой бесстрашной девушки?