«Страшись меня, Жанетта Пуассон, — яростно думал он на ходу. — Ты, которая осмелилась тронуть меня. Теперь участь твоя решена. Страшись меня! О, с каким удовольствием я убил бы тебя прямо сейчас, но подожди! Твое время все равно кончилось. Я ухожу. Ладно! Я ухожу! Но ты оставишь двор вместе со мной. Ты подписала мое изгнание, я подписываю — твое. Я — Марильяк. Твоя судьба решена! Я твой судия, Жанетта Пуассон, я, осужденный тобой! Ты и не подозреваешь, что часы твои сочтены. Ты и не подозреваешь, что твоя жизнь находится в руках того, кого ты осмелилась изгнать. Решено! Тебе конец. И вся Франция, нет, весь свет будут благодарны мне за это. Ты погибнешь, ты падешь вместе со мной. Только я‑то останусь жив, чтобы посмеяться над твоим гробом!»

Когда Марильяк вбежал в комнату, где герцог отдыхал после дороги, удобно расположившись в глубоком кресле, Бофор уставился на него с нескрываемым удивлением и явным неудовольствием.

— В своем ли вы уме? — рявкнул он. — Вы ворвались сюда, как сумасшедший! Кто вам позволил беспокоить меня? На кого вы похожи? — И наконец, слегка успокоившись, спросил: — Что с вами случилось?

— Карнавальная шутка нашего времени! — выкрикнул виконт, дико расхохотался и, внезапно оборвав смех, надсадным от бешенства голосом пообещал: — Я сведу счеты с Жанеттой Пуассон. Пробил час!

Герцог непонимающе смотрел на него.

— Что все это значит? Успокойтесь же, наконец! — требовательно проговорил он.

— Ловкая шутка, ваше сиятельство, — не слушая, продолжал Марильяк. — Если бы этот Шуазель не сказал мне, передавая бумагу, что это поручил ему король, если бы я не был уверен, что содержание бумаги другое, то я сумел бы отблагодарить его.

Герцог вскипел:

— Какая бумага? Что вы несете?

Марильяк неожиданно спокойно проговорил:

— Указ о моем изгнании.

— О вашем изгнании? — не веря собственным ушам, вскричал Бофор, и лицо его исказилось ужасной гримасой. — Вы изгнаны?! Кем?!

— Кем же другим, ваша светлость, как не Жанеттой Пуассон, дочерью мясника! — ответил Марильяк, снова разражаясь истерическим хохотом.

Герцог откинулся в кресле и почти спокойно проговорил:

— Это невозможно. Это немыслимо. Вы, вне всякого сомнения, ошиблись, виконт!

Марильяк, пытаясь взять себя в руки, — это давалось ему с трудом, — осипшим голосом выкрикнул:

— Она осмелилась это сделать! Больше того, она хотела просто насолить вам, герцог, и поэтому нанесла удар мне.

Бофор на мгновение задумался и решительно бросил:

— Этого не будет. Я говорю вам, Марильяк, что этого не будет!

Виконт пожал плечами, почти спокойно заметив:

— Но это уже произошло, ваша светлость. И думаю, что уже ничего изменить нельзя.

Герцог уперся кулаками в подлокотники кресла, медленно поднялся и, выпрямившись во весь рост, приказал:

— Идемте к королю!

Марильяк напомнил:

— Король сам прислал мне этот указ с Шуазелем.

Бофор упрямо повторил:

— Следуйте за мной! Я хочу собственными ушами услышать от короля подтверждение этого указа.

— Ваше приказание для меня закон, — пожал плечами виконт, — я повинуюсь. И тем не менее думаю, что все напрасно. Но поскольку я хочу любой ценой исполнить задуманное, я все равно должен отправиться во дворец — тем более что сегодня последний вечер моего пребывания при дворе. Я хочу воспользоваться им. И Жанетта Пуассон, сама того не ожидая, покинет двор одновременно со мной. Правда, несколько неожиданным способом. Тут‑то и разнесется обещанная новость, которая потрясет весь двор. — Виконт на мгновение умолк, перевел дух и продолжал с лихорадочным блеском в глазах: — Жанетта Пуассон любит перед тем, как отправиться спать, съесть несколько фруктов. И поэтому в соседней с ее будуаром комнате всегда стоит блюдо с сочными плодами. Сегодня бывший камер–юнкер Марильяк может еще, не вызывая никакого подозрения, спокойно пробраться в ту комнату. Он прибавит на блюдо еще всего парочку прелестных фруктов. Маркиза съест хотя бы один из них, а ночью к ней позовут докторов. Но старания их окажутся, увы, напрасными. И маркиза Помпадур, повелительница Франции, покинет двор, отойдя в мир иной, в то время как я оставлю двор, уйдя обычным путем. И тем же путем когда‑нибудь вернусь. Она же не вернется никогда.

Герцог Бофор внимательно слушал. Ему все больше нравился план его верного помощника и сообщника.

— Делайте как сочтете нужным, — наконец проговорил он. — А пока следуйте за мной во дворец. Что же касается ваших планов, то мне нет до них дела. Пойдемте!

Марильяк повиновался. Когда они с Бофором явились во дворец, там еще не знали об изгнании виконта, но его странное, плохо скрываемое волнение многим показалось непонятным и подозрительным.

Оставив Марильяка в одном из приемных залов, герцог направился в покои короля. Так как он имел право входить к Людовику без доклада, то ему довольно скоро удалось отыскать короля.

Едва поздоровавшись, герцог гневно заговорил:

— Я нахожусь в большом затруднении, ваше величество. И знаю, что вы разделите мое удивление. Дело в том, что госпожа маркиза простерла свою власть уже и над вашей свитой.

Король сразу понял его:

— Вы пришли по поводу Марильяка, герцог?

Бофор угрюмо подтвердил:

— Да, ваше величество. Марильяк, камер–юнкер вашего величества, без всякой причины и повода изгнан из вашей придворной свиты.

— Я знаю. Но, вероятно, у госпожи маркизы был к этому повод, — ответил король. — И я хочу, чтобы это дело считалось законченным. А сейчас присоединяйтесь к нашей игре, герцог.

Бофор понял, что его попытка изменить решение маркизы не удастся — король непреклонен. Но просто так отступать он не хотел и сказал с вызовом:

— Виконт все равно останется в Париже. Я назначу его управителем моих городских дворцов.

Король равнодушно пожал плечами:

— Это ваше дело, герцог. А теперь пойдемте. — И не ожидая, пока Бофор последует за ним, направился в приемный зал, где уже собрался кружок особо приближенных.

Герцог, следуя за Людовиком, мрачно размышлял: «Что ж, если сейчас нельзя отменить повеление маркизы, то все‑таки остается надежда, что рано или поздно король уступит моей настоятельной просьбе».

Между тем Марильяк направился в комнаты, которые он занимал до сих пор. Вынув из наплечной сумки два спелых апельсина, он положил их рядышком на столик у окна. Лакей тем временем зажигал свечи.

Дождавшись, когда слуга окончит свое дело, и повелительным жестом отослав его, Марильяк плотно прикрыл дверь и, поковырявшись ключом в замке, распахнул створку небольшого резного шкафчика и взял с полки крошечный пузырек из шлифованного стекла. Осторожно поставив пузырек на тот же столик, где лежали апельсины, Марильяк тонким лезвием карманного ножа сделал маленький, но глубокий надрез на каждом апельсине. Взболтнув пузырек, он вылил по нескольку капель в каждый надрез. Проделав это, он плотно закупорил пузырек и сунул его в карман. Потом пристально осмотрел апельсины и с удовлетворением убедился, что надрезы совершенно незаметны и никто и подумать не сможет, что плоды отравлены.

«Последняя ночь при дворе, — философски размышлял виконт. — Завтра меня здесь уже не будет. Завтра я буду в Париже. Указ маркизы относится только к Версалю. Что ж, далеко мне не придется ехать. Я останусь поблизости, чтобы спокойно наблюдать за ходом событий… Смерть маркизы произведет большой переполох. А когда появится преемница столь неожиданно почившей Жанетты Пуассон, я вернусь сюда. Она выгнала меня, но я вернусь… А ты не вернешься, красотка Пуассон! Так что пиши, если успеешь, завещание и зови своего духовника, чтобы он отпустил тебе твои грехи и грешки. Часы твои сочтены!»

Самодовольно ухмыляясь, Марильяк еще раз пристально осмотрел свою работу и, бросив взгляд на часы, стоявшие на камине, сказал себе: «Пора, время настало».

Часы пробили десять. Маркиза по–прежнему еще находилась в своей приемной, развлекаясь разговорами в кругу придворных дам.