Их сторонились и собственные дети: 17-летняя Людмила уехала в город — учится в техникуме, Надя, семилетняя, жалась обычно в углу, а Николая, едва он под стол ходить перестал, они усаживали за этот самый дурной стол — пить.
Сидел он с ними и сегодня; было ему теперь пятнадцать. Мать сунула ему стакан, он отхлебнул, поморщился. Он и раньше, выпивая с ними, испытывал стыд и страх.
Когда водка кончилась, мать попросила у него деньги, пятерку, на новую бутылку. Он не дал.
Почти с детства Николай урывал деньги у беспамятных родителей, пытаясь сам по-детски разумно и по-детски наивно строить семейный бюджет, чтобы доставало на еду от получки до получки.
Не дал пятерку.
Тогда попросила гостья — соседка, отец в это время уже тяжко задремывал. Николай не выдержал, дал пятерку, пожалел соседку — когда-то она его читать учила.
Опять пили — и мать, и соседка, и разбуженный, повеселевший отец. И Николай тоже опять чуть-чуть выпил через силу.
Потом тошно ему стало. Ему стало тошно, но не потому, что затошнило, а душа будто умирала. Он тихо поднялся, вышел из дома.
По соседству, через два дома, гуляли. Но гуляли легко, весело: не успели устать. Вот уже сутки, может вторые, но не больше трех чествовали там молодоженов. Николай туда и подался, к чужому, легкому веселью. Но с пустыми руками пойти неловко было, не по-людски. И он на самые последние, заветные — из скромного семейного бюджета — купил бутылку водки.
Но пил он там не водку, а вино, которое любил больше, потому что было ему пятнадцать и тянуло к тому, что послаще. Он выпил несколько рюмок. И стало ему совсем тошно, теперь уже не только душевно, и он опять вышел на улицу и только теперь увидел в руках у себя бутылку водки, которую собирался подарить, но, видно, забыл. Он и ее выпил. А почему выпил — не понимал. Потом пошел домой. Больше некуда было ему идти. Вообще Николай учился и жил в соседней деревне, в школе-интернате. И лишь по выходным бывал дома. Он сейчас пошел бы в интернат, но чувствовал — не дойти ему.
И он пошел домой…
Если бы писал я не судебный очерк, а киносценарий, то теперь по законам жанра последовало бы затмение на экране, а потом появился Николай в арестантской одежде — в колонии заключенных.
…Из характеристики на воспитанника воспитательно-трудовой колонии усиленного режима УВД Николая Васильевича Серебнева, рождения 1965 года, осужденного по статьям 103 и 15–102, пункт 3 УК РСФСР[10] к девяти годам заключения:
«Воспитанник Серебнев поступил в колонию 24 апреля 1981 года, был трудоустроен и зачислен в восьмой класс общеобразовательной школы. С 18 мая 1981 года по 3 марта 1982 года Серебнев учился в ГПТУ-15, стал токарем 3-го разряда и работает сейчас токарем. За истекший период зарекомендовал себя только с положительной стороны».Из письма Николая ко мне:
«Вот вызвали меня и сообщили, что Вы интересуетесь моей жизнью и чтобы я составил рассказ о ней. Да, я хотел сначала отказаться писать, зачем же вам, видным людям в Москве, интересоваться моей жизнью, жизнью отпетого подростка… (с того момента, как я совершил ЭТО, я не вижу себя человеком, а что думают обо мне окружающие, мне неизвестно).
Но вот потом передумал и вот пишу. Расскажу Вам мою жизнь. Родился я в селе О., рос там до 6 лет, но потом перекочевали в соседний район, потому что отец стал выпивать из-за матери. Он любил ее сильно. И вот однажды он поймал ее с чужим человеком там, где она работала. Перед этим она чуть ли не каждый день не бывала дома. Отец спросит ее: „Где была?“, а она ответит: „На работе“. И отец верил. Но потом у него шевельнулось подозрение, и он пошел караулить ее. Мне было тогда уже почти шесть, большой был.
И вот он поймал их, чуть ли не убил того и ее. Но пожалел нас обоих — меня и мою сестру, она на два года старше. Мать умоляла пощадить ее, и он пощадил. Но потом она опять стала пить, и отец не выдержал, сам начал выпивать. Отец все это сам мне рассказывал, когда мне было много, тринадцать лет…»
А почему, собственно, «все это» отец рассказал сыну сам — не потому ли, что в тот момент еще не был утрачен стыд перед детьми за недолжную жизнь? Сын стал единственным существом в мире, перед которым захотелось себя оправдать.
Замечу, что романтические объяснения поведения отнюдь не романтического вообще распространены. Но они тешат недолго, если нет ТОРМОЗОВ. Когда отказывают тормоза, то не нужны уже романтические оправдания (любовь, измена и т. д.), жизнь стремительно идет под уклон. Жизнь напоминает поезд, терпящий крушение, летящий под откос…
Но вернемся к письму:
«Он тогда директором работал, не помню чего, а мать ветеринаром. Было решено переселиться опять. Надеялись, что на новом месте пить будут меньше. Но и на новом месте ничего не уладилось, а стало даже тяжелее, нам дали двадцать четыре часа на выселение…»
…Из характеристики на воспитанника колонии усиленного режима Серебнева:
«Нарушение режима содержания не допускал. За добросовестное отношение к труду и обучению имеет ряд поощрений, начальником колонии 9 апреля 1982 года объявлена благодарность. Объявлена благодарность и 15 июля 1982 года. 28 января 1983 года объявлена новая благодарность…»…Из письма Николая ко мне:
«И в новом месте было то же самое, и мы опять перекочевали в соседнее село. Но и в нем ничего не изменилось: водка, ссоры отца с матерью. Появилась сестренка в 1973 году. Но и это не повлияло на них. Отец стал работать чабаном, а мать домохозяйкой стала. Но и это ничего не изменило в нашей жизни. Вернется отец с работы усталый, а дома беспорядок, мать пьяная, и, конечно, отец разозлится и побьет ее и уйдет, а потом опять появится нетрезвый.
Конечно, бывали в нашем доме и хорошие, даже замечательные дни, когда они не пьют, обещают детям, что больше не будут, но куда там. Через день или два опять нетрезвые. Тогда я возьму с собой сестренку маленькую и уйду к бабушке, и там мы живем день, или два, или три хорошо, по-человечески, но вот появляется отец или мать и умоляют бабушку отдать нас, обещая при этом, что больше не будут. И бабушка отдает нас, поверя им. Но я убегаю от них, если есть возможность, вместе с маленькой сестренкой. Раньше я, конечно, учился в начальной школе, но так как в нашей деревне больше трех классов не обучают, то начал учиться в восьмилетней школе в соседнем селе. (А старшая сестра чуть повзрослела, убежала в город, в техникум.) А я в соседнем селе жил в интернате, учился я хорошо — до седьмого класса, но потом что-то надломилось во мне, перестал ходить на уроки, все хотелось домой, в нашу деревню, увидеть маленькую сестренку, как она там, не стряслось ли что-нибудь. А возвращаешься домой, они пьяные-пьяные, сестренки дома нету, бегаю, ищу и когда нахожу ее, становится тепло и хорошо на душе, идем к себе домой, когда они спят обое, растопим печь, поставим котелок, поедим, посмеемся и спать. А утром уйду я»[11].
Мальчик, в сущности, мечтал о самом обыкновенном, о самом нормальном, о том, что дается людям, как кажется ребенку, само собой, ДАРОМ, как трава или дождь летом. Он мечтал о естественной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ жизни: с растопленной печью, с шутками и милым общением.
И этого обыкновеннейшего, само собой разумеющегося в естественной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ жизни у него не было, то есть бывало изредка, но как исключение.
В стадии распада семьи нормальная жизнь делается исключением. А может быть, он и немножко фантазировал, выдумывая эти маленькие естественные редкие радости, может быть, строил иллюзии. Но эти иллюзии не были пассивными, ОНИ БЫЛИ ФОРМОЙ СОПРОТИВЛЕНИЯ НЕНОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ.
Он называет родителей «обое». Когда «обое» выключаются (засыпают, тяжко захмелев), начинается нормальное детское существование. Маленький неравный бой за человечность.