«…потом они уехали, оставив меня наверху, на высоте второго или третьего этажа, с чемоданами. Я уже поняла, что это его дочь. Она била, повторяя: „Наследство захотела, старая шлюха. Вот тебе наследство!“ Потом она, наверное, устала или опомнилась, села рядом со мной и рассказала о себе. Этому, конечно, невозможно поверить, но мне стало ее жаль. Я не помню, час я была одна или несколько часов. Я хотела оставить чемоданы и убежать куда-нибудь. Но не сумела побороть страх, когда ступила на шаткую, полуразрушенную лесенку. Те же трое мужчин усадили меня вечером в какую-то машину, похожую на автобус, и лишь выходя из нее на вокзал, я поняла, что это за машина, но мне было все равно. Они были холодны и корректны, несли мой багаж, усадили в поезд, я даже не сообразила им уплатить за билет на обратную дорогу. Что мне было делать? Есть вещи, на которые только в письме и пожалуешься…»
«…сейчас, когда отец умер и я выхожу замуж за поклонника из далекой юности, за трубача из эстрадного оркестра, ваша статья с названием подлинных имен была бы для меня катастрофой. Мне неизвестно, что написала вам она, любительница наследств, но я в письмах к вам чистосердечно и искренне ответила на все ваши вопросы. Я с вами согласна: то, что было, действительно жестокость. Но повторяю опять и опять: я не хотела ее бить, получилось это само собой, неожиданно. Ну ударила несколько раз. Но ведь не убила же… А если хотите, их бить и надо за то, что играют в ласковых, тихих, возвышенных, а сами обворовывают, когда могут…»
Она вышла замуж, у нее будто бы все в порядке, но неотвратимый шаг от шутовства к леденящей бесчеловечности совершен.
Начальник земснаряда Иван Николаевич К. был убит у себя дома выстрелом из охотничьего ружья 31 декабря 19… года. Убил его сосед, живший под ним в новом многоквартирном доме. Непосредственным поводом убийства послужил стук туристского топорика по дереву: Иван Николаевич ставил новогоднюю елку для детей (у него было два сына — 10 и 14 лет) и, обтесывая ствол, сотрясал пол, который одновременно был и потолком для того, кто жил под ним. Соседа это раздражало нестерпимо. Он достал охотничье ружье, не спеша поднялся этажом выше?! с резкой неприязненностью постучал. Ему открыл мальчик. Он тяжело переступил порог, поднял ружье, осмотрел большую елку, которую обрубали, потому что она не помещалась в крестовине, веселого хозяина с топориком в руке, откашлялся и потребовал: «Не шуми, не то убью». Хозяин, не переставая работать топориком, поднял голову, строго улыбнулся: «С оружием не шути». — «Я не шучу, — ровно ответил сосед. — Убью». Хозяин поднялся, подошел, отклонил тыльной стороной руки ствол ружья, посмотрел в сумрачное шестидесятилетнее лицо соседа: «Не убьешь». Сосед вернул отклоненный ствол в первоначальное положение и, не меняясь в лице, выстрелил, потом, даже не обернувшись на стук упавшего тела, так же не спеша пошел к себе и, зажав ружье меж колен, ждал ареста…
Поскольку в этом очерке переплетаются сюжеты из литературы и сюжеты из жизни, читатель может подумать, что я излагаю сейчас фабулу рассказа или повести и несколькими строками ниже покритикую автора за неправдоподобную ситуацию.
А мне, увы, критиковать некого, потому что было это не в литературе, а в самом деле — в жизни. Как заметил один остроумец не по данному поводу, а вообще: это чересчур неправдоподобно, чтобы быть вымыслом…
Да, неправдоподобно… И при чем тут вообще «шутэны»?! А при том, что «шутэн», даже «невинный», это убийство естественности человеческих отношений, убийство издевкой над ними. Но вот, как видим, и само убийство может родиться из «шутэна», из желания устрашить, поглумиться.
…В последние годы я получаю немало писем с жалобами на неприязненные отношения в семье, между соседями, на работе. Эти неприязненные отношения разрушают контакты между людьми, еще недавно жившими и работавшими в атмосфере взаимопонимания. Когда я начинал анализировать истоки неприязненности в тех или иных конкретных историях, они, казалось, родились из ничего. Из пустоты. Поначалу меня это удивляло, пока я не понял: они действительно родились из пустоты. Из пустоты омертвевших душ.
Иногда сохраняются внешние формы: корректность сослуживцев в рабочей комнате или вежливость членов семьи за обеденным столом. «Не откажите в любезности передать ватман». «Пожалуйста, дай соль». Но за этими формами часто даже не пустота — стадия пустоты осталась позади, — за ними неприязнь, раздражение, даже ожесточение. И достаточно мелочи, чтобы все полетело к черту. И создаются на работе конфликтные комиссии, бушуют бури за недавно мирным обеденным столом, и все почтительно поднимаются в малом или большом зале, когда выходят из совещательной комнаты и занимают места члены суда.
Известное начало «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» — настолько стерлось от частого повторения, что не возникает мысли о его потаенном содержании. Почему похожи? Не потому ли, что все держится не на формально-юридических (муж… жена… дети), а на истинно человеческих отношениях, когда люди не играют сознательно или традиционно-бессознательно те или иные роли, а живут в общности, где нет ролей, а есть личности. Счастливую семью может напоминать чертежная мастерская или лаборатория института, и они тоже похожи друг на друга, потому что все держится не на ролях (завлаб, старший или младший научный сотрудник и т. д.), а на межличностных отношениях.
Об этих отношениях мы, разумеется, не забываем никогда. Но обычно упоминаем о них бегло, вскользь, в ряду условий и обстоятельств, нужных для оптимальной моральной атмосферы, в которой раскрывается лучшее в человеке. А они, наверное, не в ряду, они вне ряда. Они — то самое основополагающее и капитальное, без чего весь «ряд» может обрушиться. И именно поэтому имеют колоссальную общественную ценность. И именно поэтому человеческая деградация в общественных (а не общественных нет) ситуациях или микроситуациях таит в себе общественную опасность. Человеческие отношения — основа основ: любви, семьи, работы, жизни. Они государственно важны.
…Ввиду того, что убийство было совершено при сыне жертвы, то есть в обстановке особой опасности и жестокости, нижнего соседа осудили по самой строгой для подобных деяний статье закона и определили суровое наказание: пятнадцать лет колонии усиленного режима. На суде он убеждал, что убивать не думал, что у него и в мыслях этого не было: он хотел «постращать». Судьи ему не поверили. У них были неотразимые доказательства именно умышленного убийства. «Не хотел я его убивать, не хотел», — монотонно твердил подсудимый.
«Хотел пошутить!» — подал кто-то реплику в переполненном зале, и несколько человек невесело было рассмеялись и мгновенно умолкли под острыми взглядами судей. «Хотел пошутить», — мертвым голосом в мертвой тишине повторил подсудимый.
Я, наверное, был единственным человеком в зале, который поверил, что он действительно ЕГО убивать не хотел. Он выстрелил не в ЭТОГО человека, он даже не видел его, наверное, в те роковые секунды. Он выстрелил в чуждую ему, отвергавшую его реальность, что не уменьшает его вины, но сообщает ей какое-то новое, третье или четвертое, измерение, которое все же надо осмыслить, если не на суде, то после суда.
Надо отдать должное одному из судей, который однажды углубился было в это третье или четвертое измерение, задав вопрос тонко-психологический, даже, пожалуй, философский: «А если бы вам было известно, что сосед наверху не елку новогоднюю устанавливает, а состраивает столы для поминок, если бы вам это известно было, помешал бы вам шум или нет? Поднялись бы вы наверх с оружием?»
Подсудимый молчал. А я подумал: ЭТОТ шум ему бы не помешал. А наверх он поднялся бы, но не с оружием, а умягченный, растроганный, чтобы помочь в печальной работе.
Ему мешал ИНОЙ шум: веселья, торжества жизни.
Верхний сосед человек был открытый, общительный, веселый, играл хорошо на гитаре и пел хорошо. И люди у него бывали общительные и веселые. Они тоже пели, а иногда танцевали. Но собирались не от пустоты жизни, а в честь радостных дат и событий.