«Уроку» был посвящен ряд дискуссий в школах, библиотеках, институтах. Мне запомнилось выступление одной учительницы литературы, которая утверждала, что лично она не сталкивалась в жизни с жестокостью подростков. «Неужели никогда?» — раздалось в большом зале несколько голосов. Учительница литературы, радостно возбужденная речью (она говорила до этого о выпускных вечерах, экскурсиях, балах-маскарадах), смеялась, повторяя: «Что поделаешь, никогда!» Но когда она уже собралась уходить, кто-то в зале настойчиво повторил: «Неужели никогда?» И учительница вдруг задумалась: «Нет, был один случай». Помолчала, видимо восстанавливая его в памяти, добавила. «Давно, пятнадцать лет назад, когда я на юге работала». Чувствовалось, что это воспоминание ей неприятно, что оно отравило ей радость от удачного выступления, но она была честным человеком и поэтому заставила себя рассказать, что было тогда, на юге, пятнадцать лет назад.

— Была большая экскурсия, я и мой коллега-ботаник повели ребят в лес на несколько дней, чтобы они лучше узнали деревья и травы, и вот вечером обнаружилось, что нет одного маленького мальчика, то есть маленького по росту, по телосложению. — Она опустила руку ниже края трибуны, показав меру его телесной беспомощности. — Ну, товарищи его, пятеро, он был в их компании шестой, успокоили нас, будто бы сестра его нашла, забрала… А через семь дней, когда мы вернулись, то узнали, что его дома нет, и пошли и лес искать… Они, пятеро, привязали его к дереву и оставили привязанного. Мы его нашли на десятый день… — Она поежилась. — Конечно, жестокость, хотя и неосознанная. Поначалу играли…

В зале стояла нехорошая тишина. Но учительница на трибуне первой попыталась разрядить напряжение:

— Мы потом читали в этом лесу, у костров, «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Островского. Мы устроили конкурс на лучшее исполнение стихов Маяковского о революции…

После дискуссии я подошел к учительнице, чтобы узнать, почему она уверена, что это чтение у костра и этот поспешно устроенный конкурс — самая действенная мера в борьбе с жестокостью. «Я полагаю, — ответила она несколько запальчиво, — что подобные мероприятия воспитывают молодежь идейно, а тем самым и нравственно. Человек, идейно воспитанный, безнравственным быть не может». — «Мне кажется, — возразил я, — что истина у вас поставлена на голову: суть в том, что человек безнравственный не может быть идейным. Богатство идейное неотрывно от этического. И это доказывает — и в жизни, и в литературе этика революционеров, то есть тех, кому, по замыслу, ваш конкурс и был посвящен. Они воспринимали идеи революции не одним умом, но и сердцем, и они жертвовали ради них жизнью, потому что были высоконравственны, человечны… Опасно, да и несерьезно умалять роль идей-но-политического воспитания, но само по себе, в отрыве от нравственного, автоматически оно личность нравственно содержательной не делает…» — «…как и воспитание нравственное, — заострила она, — не делает автоматически личность содержательной идейно». — «Вот и надо, — убеждал я ее, — сочетать, добиваясь целостности духовного мира человека». — «А мы и сочетаем», — согласилась она уже миролюбиво и перечислила темы сочинений, которые пишут ее ребята.

Это были хорошие темы. О самом радостном дне. О самом хорошем человеке. О самом любимом писателе. О самом веселом… О самом… Это были хорошие темы о жизни… без страданий! Но ведь подобного чисто райского обитания не существует сегодня даже в литературе, не говоря уже о реальной жизни, где люди не только радуются, любят, наслаждаются работой, вносят в мир новизну, но и страдают от чувства вины, раскаяния, неразделенной любви, тоскуют, болеют, умирают…

Само собой разумеется, что надо все время открывать детям радостное и хорошее в жизни, чтобы они, став большими, это утверждали с новой силой и новой верой в торжество добра. Но надо и учить их с малых лет сохранять мужество и человечность в ситуациях безрадостных.

Надо учить их мужеству жить. А воспитание в духе бездумного оптимизма людей мужественными не делает. И не делает их человечными.

Эта статья, как и судебный очерк «Урок», рождена острой тревогой за «опасный» — особенно в сегодняшнем все усложняющемся мире — возраст (четырнадцать-семнадцать!), когда личность ищет, формируется, решает — или не решает — для себя на всю жизнь вопросы добра и зла; когда определяется ее миропонимание; когда складываются — или не складываются — ее нравственные основы. Оправданно и отрадно, что наше общество сосредоточивает все больше усилий на воспитании человека в этом возрасте, что само понятие «подросток» наполняется новым, общественно значимым содержанием, ибо борьба идет не за одно лишь сегодняшнее, но и за завтрашнее поведение юного человека, за всю его дальнейшую судьбу, за то, чтобы человеком он оставался в любых обстоятельствах, в любых, самых непредвиденных ситуациях, будь то неожиданная семейная драма или смерч в горах…

Помню, редакция получила письмо из одного села: десятиклассник местной школы покончил с собой, оставив письмо, обращенное к девушке, которую безответно любил. Это событие потрясло его товарищей. Что же услышали они от учителя, который первым сообщил им горестное известие? «Тот ученик, у кого есть капля рассудка, не посмеет даже в мыслях посочувствовать ему и не перешагнет порога его дома». И это в ту минуту, когда ребята особенно нуждались в понимании, в добром наставнике, который раскрыл бы им все острые грани этой трагической ситуации: и ценность жизни, и смысл любви.

Нельзя победить страданий, делая вид, что их нет. И нельзя победить жестокость, не собрав воедино для борьбы с нею все ценности человеческого духа.

Почему в школе, в семье мы редко беседуем с детьми о чувстве вины и раскаяния? Об этих могущественных силах духовной жизни человека? Почему не часто открываем нетленную красоту милосердия? Почему не толкуем о порочных помыслах, живущих порой в сокровенности души? Боимся, что ЭВМ поймает нас на совпадениях с религиозными текстами? Но ведь об этом же — о чувстве вины и раскаяния, о милосердии и порочных помыслах думали в античном мире Сократ и Сенека, а в новое время великие атеисты Дидро, Гольбах, Вольтер. Лишь мыслящий метафизически педагог-догматик может отвернуться от гуманистических ценностей только потому, что они формально, терминологически были на вооружении у церкви, — отвернуться от ценностей, этическое содержание которых шире религии и существует вне ее.

Разумеется, речь идет не о механической пересадке тех или иных добродетелей из старой нравственности в новую, а о творческом освоении всех этических богатств человечества. (Кстати, в реальной истории церковь никогда не обладала монополией на эти ценности. Нередко в минувшие века самыми добрыми, деятельно добрыми оказывались атеисты — это общеизвестная истина.)

Мне посчастливилось в жизни повстречать немало хороших людей — моих современников и соотечественников. И конечно же человечность их отличается от человечности минувших эпох — в нее вошло то новое, чем замечательны наше общество, наш век (назову хотя бы чувство живой сопричастности ко всему, что совершается в мире, сообщающее особую масштабность самым интимным переживаниям личности), — но в эту человечность вошло и все лучшее, что нажила до нас человеческая душа, вошло, обогащенное новой мерой ее ответственности и новыми социально-нравственными мотивами. Колоссальны — порой нами самими не осознаваемые в лавине дел — силы добра, живущие в нашем обществе.

Коммунистическая нравственность — это и гражданственность, и человечность, воля к борьбе и способность к состраданию, верность идеалам и нравственные искания.

Они важны и для взрослых, и для детей, ибо в настоящих людей вырастают дети лишь в атмосфере гуманизма, духовного и нравственного богатства.

Совесть

Иногда в жизни разыгрываются трагедии с сюжетом, настолько математически выверенным, что кажется: он сочинен для поучительного разбора на уроке этики или во время дискуссии на моральную тему.