— Наивно, но бесспорно! — вырвалось у Мишутиной-матери. Высокая, стройная, как и сын, густо-седая, с моложавым лицом, изящная и строгая, она стояла перед судьями с большим достоинством.

— Наивно? — усомнилась Осипова и наклонилась опять к тетради. — «За автомобилями и стиральными машинами, которые можно купить или даже выиграть по лотерее, легко не увидеть радиотелескопов, которые нельзя ни купить, ни выиграть. Чтобы наслаждаться комфортом, который несет НТР в каждый дом, совсем не нужно размышлять о тайнах внеземных цивилизаций».

— Это писал пятнадцатилетии мальчик! — воскликнула Мишутина, и трудно было определить, чего в ее голосе больше — гордости или тревоги.

— «Самое обидное — наблюдать, — пишет дальше ваш сын, — как люди, создающие вещи невообразимой ценности, попадают порой под господство вещей малоценных. Талантливый инженер, облизывающий с утра до вечера в выходной день собственную „Волгу“ — я вижу его из окна моей комнаты, — вызывает у меня чувство печали, когда я думаю о его непосредственной сопричастности к вещам невообразимой ценности…» И дальше: «За стиральной машиной мы иногда не видим величия НТР…»

— Не его мысли, — категорически четко заявила мать. — Наслушался дискуссий.

— Мои, — не согласился с ней сын; в лице его выступило что-то новое, жесткое, чисто мужское. — Мои, — повторил.

— Ваши… — согласилась судья. — И это интересные мысли. Лично мне они импонируют.

— Вам? Они? — растерялась Мишутина: с самого начала она ожидала западни, расставленной коварно и точно. — Зачем же вы это читали сейчас вслух, если согласны? — Губы ее задрожали.

— Чтобы понять, — улыбнулась Осипова. И повторила серьезнее: — Чтобы ПОНЯТЬ. — И уже совершенно серьезно, без тени улыбки: — Чтобы понять, почему вашему сыну понадобился целый час для того, чтобы более или менее нормально отнестись к ненормальной ситуации. А что касается дискуссий, то, что он посещает их, неплохо.

Она и сама посещала эти дискуссии: город размышлял о мещанстве и парадоксах НТР, о науке и нравственности, о настоящем и будущем, — и она любила этот юный, красивый город, который интересно работает, устремлен в завтрашний день.

— Он мальчик читающий и думающий, — успокоенно, с доверием к суду говорила Мишутина. Ее моложавое лицо стало молодым, радостным. Область разума занимала в ее понимании жизни господствующее место, и то, что мысли ее сына публично объявлены интересными, казалось ей решающе важным для его дальнейшей судьбы.

— Вы не могли бы допросить меня одного, без матери? — вдруг заявил Виктор.

— Для этого нужно, чтобы вам исполнилось восемнадцать лет, — ответила судья и про себя подумала, что ему и не дашь меньше восемнадцати, и первый раз отчетливо ощутила, что мотивы его поведения в тот майский день, в лесопарке, были несравненно более сложными, чем бесхарактерность, инфантильность, эмоциональная невосприимчивость, бедность воображения и души. В сущности, он, интеллектуал, альпинист, был лидером части мальчишек — они бездействовали, потому что бездействовал он.

— Почему вы стояли и наблюдали это? — обратилась она к Виктору.

Он молчал, опустив голову.

— Ведь не стиральную машину разбивали при вас, а… — Она умолкла, пораженная мыслью, что, может быть, в том-то и дело, что была Пантелеева для него стиральной машиной. — Вы, — обратилась она к Виктору, — по рангам делите только вещи или людей тоже?

Он стоял перед нею, опустив голову, чересчур высокий, устремленный вверх, похожий на макет космического корабля.

И вдруг закрыл лицо руками и выбежал вон…

Осипова. Они явились загадкой в зал суда и покинули его тоже как загадка. Я могла бы, как учитель Стогов, заключить: не понимаю! Но это та загадка, которую и понимаешь, и не понимаешь. Самое удивительное, что мальчики нашего города после этого не стали мне нравиться меньше. Я лишь начала всматриваться в них углубленнее и тревожнее. Если у девочек надо раскрывать, углублять ощущение собственной личности, собственной души (я говорю о тех, кого мы судили), то есть одолеть самую первую ступень воспитания, то в отношении мальчиков речь должна идти о второй, более трудной ступени. Ощутить эту личность, эту душу не в себе, а в тебе. Они уже умеют наслаждаться богатствами собственной личности, но не научились видеть эти богатства в другом. Существует, однако, и общий вывод из этой истории, касающейся и девочек, и мальчиков. Их учили музыке, элементам высшей математики, фигурному катанию, вождению автомобиля, но не учили работе души. Максимально насыщенное и максимально ускоренное развитие создает у личности к пятнадцати годам ранний и опасный «комплекс полноценности». Личности кажется, что она уже наделена в достаточной мере всеми мыслимыми достоинствами, в блеске которых чисто нравственные добродетели меркнут. Эта совершенно новая «ситуация переломного возраста» еще не освоена педагогикой, но и без капитальных исследований ясно: девочки и мальчики, которые в семь и восемь лет начинают одолевать алгебру и серьезно изучать иностранные языки, которые к четырнадцати годам чувствуют себя в мировой фантастике как у себя дома, нуждаются в усиленных дозах витамина «Н» (нравственности!), как при ускоренном физическом развитии нужны усиленные дозы обыкновенных витаминов.

И до суда, и во время его, и после в городе об этом деле говорили повсеместно. Я записывал эти разговоры.