Дверь была закрыта. Старушка из соседнего двора сказала:

— Сам ушел на острова, к вечеру аль к утру вернется, а хозяйка в район уехала, наведаться в больницу.

— Их только двое? — спросил я.

— Считай, скоро будет трое.

Ничего я не понял, кроме одного: «сам ушел на острова», значит, уплыл на лодке и вернется, надо полагать, не раньше как в полночь. Домогаться — зачем он ушел на острова и когда вернется хозяйка — не стал, а поспешил спуститься под берег, подышать прохладой, искупаться в озерной воде. И вот стою, затаив дыхание перед живыми красками озера. Раньше, до войны, я бывал на Яркуле, но такой игры красок не замечал. Как жаль, что не привез сюда дочь и сына. Бабка Ковалиха упросила оставить их возле нее, чтоб не грустилось. Слез в ее душе, как она говорит, осталось мало, каждая капля жгучая, слепит глаза. Отказать ей в такой просьбе я не мог. Сын и дочь остались с ней. Они ведь знают, почему я в первую очередь пошел в дом Ковалихи.

Сейчас живые краски Яркуля и яркие огни в окнах домов, выстроившихся вдоль высокого берега, развеселили меня. К этим краскам и свету в окнах добавилась еще музыка. Будто выплеснул кто-то с берега звонкую, рассыпчатую струю звуков. Они выкатились на водную гладь и, как бы взбодрив сумеречную тишину, загуляли, закружились в прибрежных заводях, споря с эхом из камышовых зарослей на той стороне. Сначала мне подумалось: два гармониста с разных сторон ведут перекличку. Голоса, подголоски и басы выговаривают:

К ним подстроились тонко тренькающие струны балалайки. Тут же гитара лад в лад подключила свои аккорды. Красиво, стройно, бодро. Ясно, что яркульские парни вышли на берег — созывают ровесников и ровесниц знойную грусть разгонять. Молодость и в засуху свое берет, не вянет. Хоть выбегай к ним и сознавайся, как мы в былую пору от зари до зари будоражили ночь песнями. И они будто подслушали меня, завели веселую: «Светит месяц» — и опять распевную: «Был молод, имел я силенку». Вроде для меня или даже про меня, про мою молодость поется в этой песне…

Гармонь, похоже, трехрядка, в руках человека с хорошим слухом и строгим, разборчивым вкусом к музыке. Ни одного фальшивого звука, ни одного сбоя. Слышно, как перебегают чуткие пальцы по отзывчивым ладам, и звучат, звучат знакомые мотивы, то вдруг вперехлест врывается россыпь звонких переборов, таких заразительных, что в пятках зуд появляется. Тряхнуть, что ли, стариной до искристых вспышек под каблуками… Какой молодец гармонист!

И тут мне вспомнился Кеша — Иннокентий Тимонов, друг детства, с которым учился в одном классе, вступал в комсомол, путешествовал по таежным горам Сибири. Музыкант и завидной красоты парень. Сколько девчонок, самых привлекательных и самых нежных, дарили ему тайком и в открытую свои искренние улыбки, а он будто не умел ни улыбаться, ни замечать девичьих влюбленных глаз. Тульская трехрядка — подарок старшего брата, работавшего где-то под Москвой, — владела его сердцем. Синеглазый, прическа волнистая, стройный, гибкий, бывало, выйдет со своей трехрядкой на улицу — и окна домов нараспашку — новый мотив уловить, на гармониста посмотреть. Без новинок, услышанных по радио, он на улицу не выходил. Стар и млад были рады послушать его.

Перед войной Кеша приехал из Новосибирска в Степной район по моей просьбе. Скучновато у нас проходили концерты художественной самодеятельности — не было хорошего музыканта. Помню, вышел как-то он на сцену со своей трехрядкой, пробежал быстрыми пальцами по пуговицам ладов, вроде горсть певучих монет высыпал на стекло, и зал замер. Необыкновенно виртуозно «Турецкий марш» Моцарта он тогда сыграл. И как сыграл. Не верилось, что на сцене одна трехрядка. Не оркестр, а всего лишь трехрядка до отказа заполнила зал музыкой, от которой захватило дыхание. А он, мой друг юности, Кеша, широким шагом приблизился к переднему срезу сцены и спросил:

— Что вам еще сыграть?

— Что можешь!..

— Моя трехрядка все может, дайте только мотив.

Так было положено начало организации музыкальной школы в районном Доме культуры. Работа школы — радость юношей и девушек, любящих музыку, — была прервана войной. Иннокентий Тимонов ушел вместе со мной на фронт.

Весной сорок второго года он был отозван из нашего батальона в дивизионный клуб. Мы были рады за него. Пусть в походном клубе не забывает про свое призвание. Но когда наша 284-я дивизия оказалась в окружении, это было в районе Касторной, Кеша прибежал в свой батальон. Я направил его в противотанковую батарею Ильи Шуклина — отважного и умного артиллериста. Кеша пошел к Шуклину неохотно, даже с обидой на меня. Ушел и не вернулся. Как мне сказали позже, он был раздавлен гусеницами танка возле орудия.

Тогда мне думалось, что я больше никогда и нигде не услышу такого звучания трехрядки, как в руках Иннокентия Тимонова; если останусь жив, то в память о нем обязательно куплю своему сыну трехрядку… И вот слышу быстрые переборы, дробящие приозерную тишину, ладное чередование аккордов, ритмичный рокот басовой партии. И звучит все то же Рондо Моцарта. Импровизация, как подсказывает мне слуховая память, такая же, какую позволял себе Иннокентий. Неужели он выжил? Не может быть. Он погиб, но мы его не хоронили. Однако исполнителей-двойников не бывает, могут быть лишь талантливые подражатели. Впрочем, похоронки и на живых приходили. Как мне быть? Бежать на берег и выяснить? Если это он, то узнает ли меня?

Нет, не буду нарушать напев трехрядки. Завтра, после встречи с Таволгиными, все узнаю об этом музыканте.

Между тем над озером поплыл туман. Звуки трехрядки стали застревать и глохнуть где-то на полпути. Не зря же говорят: соловьи в тумане не поют. Замолкла и трехрядка на берегу. А из тумана стали доноситься скрипы уключин, всплески воды. Сейчас начнут причаливать рыбаки, и я узнаю, где пристает лодка «самого» Таволгина. Какой он «сам» и состоит ли в бригаде рыболовов — мне неизвестно. Придется исподволь заводить с ним разговор.

Встречаю на подмостках одну лодку, другую, ловлю чалки, помогаю притереть борты к разгрузочным садкам. В лодках молодые парни. Стариков не видно. По моим расчетам, отцу Андрея Таволгина уже более семидесяти. Застрял старик где-то на островах, похоже — до рассвета. Подожду, уже забрезжило.

Хочу принять участие в растяжке запутанных сетей-трехстенок, привезенных на просушку и ремонт. Люблю возиться с сетями: проверка и верная закалка терпеливости и выдержки. Разумеется, и смекалка нужна выводить, скажем, балберки из режовой путанки. В такие сети обычно ловят рыбу активным способом — ночными загонами. Обкладывают травянистые заводи, где кормится рыба, и пошли ботать. Трудоемкая, но добычливая работа. Распутывать и ремонтировать сети приходится почти после каждого выезда. Рвутся и скручиваются на зарослях и подводных зацепах.

— Ты кого норовишь тут на карандаш взять, или ушицы окуневой захотелось? — спросил меня моложавый, с усиками бригадир, подозревая во мне корреспондента или опытного покупателя свежей рыбы по дешевке.

— С уловом пришел поздравить, — уклонился я от прямого ответа.

— Какой нынче улов. Вода уходит из камышей, засуха. Вся рыба вглубь сместилась, и маловато ее стало.

— А раньше, — напомнил я, — Яркуль считался золотым дном.

— Был золотым, стал медным. Вон одни пятаки — карасики да окунье мелкое… Но корреспонденту можем насыпать корзинку по оптовой.

— Да нет, спасибо! Таволгина жду.

— Андрея?

— Его… — Я хотел сказать «отца», но сделал паузу, чтобы не ввести в заблуждение себя и собеседника.

— Он не рыбак, полевод, — уточнил бригадир. — Вон с лодкой проталкивается к берегу. Позвать?

— Не надо, — ответил я.

Подхожу к лодке и не верю своим глазам…

Проворно вытянув лодку на сушу так, что днище загремело по гальке, передо мной выпрямился молодой человек. И размах плеч, и рост, и посадка головы… Вглядываюсь в лицо. Еще темновато, но четко вижу ямки на щеках, похожие на отпечатки лапок цыпленка.