— Ладно, приду, — ответил Игнат.

На проводах в шахтеры Архипа Леонова мне не довелось побывать — проспал. Но кто же мог тогда знать, что трехлетний сынишка Архипа Леонова, шустрый, рыженький Алеша, станет гордостью всей страны.

В те же дни мое внимание привлекла семья конюха Михаила Ильенко. У него было пять сыновей — Петр, Илья, Иван, Павел, Сергей и дочь Катя. Сыновья кряжистые, русоволосые, очень похожие один на другого — хлеборобы. Они работали в полевой бригаде, дочь — на свиноферме. Все пользовались уважением, их имена постоянно отмечались на Красной доске, у всех, кроме Кати, были значки ГТО и «Ворошиловский стрелок». С Петром и Павлом мне довелось метать солому. До чего же они были проворны и сноровисты! Целый воз подхватят в два навильника, и хоть стой хоть падай перед ними, но принимай пласты и укладывай их в зарод.

— Эй, райкомовец, шевелись, — подгоняли они меня, — не то завалим с головой до следующей осени…

До конца обмолота хлебов я квартировал в семье трактористов Сергея и Гаврилы Черкашиных. Сергей был секретарем комсомольской организации. Рядом, в пятистенном доме под соломенной крышей, жили еще три комсомольца: Василий, Михаил и Андрей — тоже Черкашины. Почти после каждого рабочего дня мы собирались у Сергея Черкашина и до полуночи колдовали перед керосиновой лампой над очередным номером газеты, сочиняли стихи, частушки и критические заметки. Газета называлась «В атаку!». Она звала листвянцев на трудовые подвиги в борьбе за хлеб и «штыковыми ударами» атаковала нерадивых.

Позже, в годы войны, выпуская боевые листки на переднем крае, я часто вспоминал листвянскую «В атаку!» и почему-то тревожился за судьбу тех добрых и трудолюбивых листвянских парней, с которыми подружился осенью тридцать восьмого. Все они в первый день войны, как писали мне односельчане, выстроились перед правлением колхоза и форсированным маршем двинулись в райвоенкомат. «Впереди с гармошкой — Игнат Гончаров вместе с тремя младшими братьями…»

Потом, десять лет спустя, после войны, по пути из Кемерова в Тисуль я завернул в Листвянку. Завернул, и увиденное обожгло мое сердце: окна домов Гончаровых и Черкашиных заколочены досками крест-накрест; во дворе Ильенко встретил ветхую старушку, она-то и сказала, что те, кого я хотел видеть, с войны не вернулись… И Листвянка потускнела в моих глазах. Дома будто присели, сморщились, оголенные: от дворов и оград остались одни колья и столбики; обнаженные стропила крыш коровника и свинофермы напоминали ребра истощенных животных.

— Бескормица нас постигла в этом году, — объяснил мне колхозный животновод. — Вот и пришлось солому с крыш скармливать.

— А как с урожаем зерновых?

— Почва у нас — тяжелый суглинок, и людей не хватает, некому холить ее.

То было много лет назад…

И вот она, Листвянка, под осенним небом 1980 года. Я не узнаю ее: ребристая белизна шифера вместо соломы на крышах, точно рябь на воде в весенний разлив, ласкает глаз; когда-то искореженная колдобинами и промоинами улица лоснится гладкой лентой асфальта; в центре — белокаменная школа, детсад, торговый центр, Дом культуры и правление колхоза имени XXII партсъезда; увенчивает обновление Листвянки ажурная водонапорная башня — в квартиры листвянских крестьян пришел водопровод.

Преображение…

Анатолий Павлович остановил машину у калитки дома с резным карнизом. В палисаднике перед распахнутыми окнами поблескивает полированным камнем невысокая стела. На стеле — барельеф дважды Героя Советского Союза Алексея Архиповича Леонова.

— В июле семьдесят шестого Алексей Архипович навестил этот дом, — сказал секретарь райкома. — Навестил вместе с женой Светланой Павловной, сестрой Раисой и двумя дочками. Он заметил в потолке крючок зыбки, в которой качался младенец… Общительный, остроумный, умеет шутить, вести задушевные беседы. И когда Алексею Архиповичу сказали, что листвянцы заложили в честь его подвига парк, девяносто семь гектаров — столько витков на его счету вокруг нашей планеты на космическом корабле, — он разволновался и в тот же день принял участие в окучивании саженцев. Посадил дерево добра — кедр.

— В парке уже высажено более пяти тысяч деревьев, — дополнил председатель колхоза Николай Иванович Сицуков. — Кедр Алексея Архиповича и лиственницы, которые он окучивал, вытянулись уже… Легкая у него рука.

Думается, не ради красного словца сказал председатель колхоза о легкой руке космонавта. Перед моими глазами открылся огромный парк из лиственниц и кедров. Я вдохнул аромат хвои раз, другой — и будто вернулся в юность, когда не знали ни усталости, ни края радости.

Над парком шефствуют пионеры и комсомольцы Листвянки, окрестных деревень и районного центра.

Идут в рост деревья, облагораживается парк — памятник первопроходцам космоса на плодотворной сибирской земле. Так обозначили начало космической эры листвянцы. И как тут не вспомнить мудрое народное изречение: «Хочешь оставить о себе добрую память — посади дерево».

Секретарь райкома и председатель колхоза уехали в поле, к механизаторам. Я остался в парке один. Нет, не один. В моих руках список листвянцев, павших на фронтах Великой Отечественной:

А вот отец и сын рядом, и похоронены в одной братской могиле на Северном Донце:

…Это имя воскресило в моей памяти летучее собрание комсомольцев Листвянки на полевом стане. Хотели вынести выговор комсомольцу Головинскому за то, что в горячую пору затевает свадьбу. И уже собрались голосовать.

— Стойте, погодите! — раздался звонкий девичий голос. — Не голосуйте. Мы уже в сельсовете расписались, а свадьбу сыграем после уборочной. Так, Саша, или не так?

— Так, — согласился виновник собрания, хотя до появления шустрой чернобровой Тани твердил: «Не могу, условились на завтрашнее воскресенье. И бычка закололи».

А дальше в моих глазах зарябило:

…Четыре сына Василия Максимовича Гончарова, которого тоже нет в живых. Так сказали мне в райвоенкомате при вручении списка.

А перед глазами — четыре сосенки, на которых имена братьев Гончаровых…

Я опустился на колени перед этими деревцами и заговорил с ними, как это делают старожилы эвенкийских племен на таежном Васюгане, которые до сих пор убеждены, что дух умершего не оставляет живых бесследно, он переселяется в дерево, под которым покоится прах, помогает помнить о традициях племени, подсказывает молодым, как вести счет годам, предупреждает о перемене погоды, ориентирует по сторонам света. Дерево чувствует приближение к нему добрых и злых людей, с ним можно разговаривать, делиться думами, заботами, радостями, и на все это оно отвечает то нежным шелестом хвои, то грустной тишиной…

Разумеется, я не верю в духов, вселяющихся в деревья, но когда склонился перед сосенками с именами братьев Гончаровых, мне показалось, что в эту минуту на них заискрились слезинки прозрачной смолы, заискрились блеском янтаря приветливо и грустно.

— Где же вы сложили свои головы, герои?

Павел Васильевич погиб под Москвой в декабре сорок первого, Игнат Васильевич и Михаил Васильевич в октябре сорок второго под Сталинградом, Антон Васильевич в сорок пятом под Берлином…

Так застолбила дорогу Победы от Москвы до Берлина семья листвянского колхозника Василия Гончарова. Над могилами павших под Москвой, Сталинградом и Берлином стоят памятники. На них среди других имен имена братьев Гончаровых, а здесь, в Листвянке, их увековечили живые деревья. И вместе с ростом этих деревьев будет все глубже и глубже укореняться в сердцах и сознании новых поколений листвянцев, не знающих старения и усталости, память о погибших на войне земляках, расти и крепнуть любовь и преданность Родине, во имя которой отдали свои жизни братья Гончаровы, сыновья Михаила Ильенко — Петр, Иван, Илья, Павел, Сергей, обозначенные в списке под номерами с 21-го по 25-й, и пятеро Черкашиных — Гавриил, Сергей, Василий, Михаил, Андрей.