Под хвойным шатром разлапистых пихт установилась чуткая тишина. Всплески взбодренного дождем горного ключа, шорох капели в ближних кустарниках не разряжали, а уплотняли и уплотняли тишину таежной глухомани. Она буквально пеленала нас с ног до головы, не разрешая делать лишних движений, дабы не вспугнуть, не расколоть напряженного внимания к окружающей среде. Вместе с тишиной к нам все ближе и ближе приступала густая темнота таежной ночи, таинственной и надежной укрывательницы хищных обитателей кедрового царства. Вспышки подсохнувшего в костре тальника лишь на время отталкивали темноту, но там, в отдалении, она превращалась в огромные черные скалы, готовые стиснуть нас со всех сторон, не дав передохнуть. Жутковато. Хоть вовсе заглушай костер и вглядывайся в темноту без подсветок пляшущих перед глазами кукол в желто-красных сарафанах огня.

Послышался хруст кем-то сдвинутого на косогоре камня. Еще минута, и там же затрещали ветки валежника. Затаив дыхание, я перестал грызть орехи, добытые из распаренных шишек. Ароматные, вкусные. Нет сил оторваться от них. Однако кто-то приближался к нашему ночлегу кружным путем, затем выдохнул так гулко, что закачались хвойные ветки над головой, и жар горячего выдоха, казалось, докатился до моего затылка. Ради самоуспокоения я подумал, что это Николай Блинов так вымотался, приволок, похоже, целый воз сена и рухнул за моей спиной, и уже собрался высказать свою явно ложную догадку вслух и тем самым снять с себя оцепенение в первую очередь перед глазами сына, но сию же минуту шумливый шорох, действительно напоминающий шорох волокуши с целым возом сена, покатился прочь от костра. И не куда-нибудь, а в гору по густым зарослям.

— Похоже, к нам приходил какой-то гость, а мы оробели, — сказал я, глядя на Михаила Мичугина, который так удобно расположился возле костра на хвойных ветках, что, кажется, не было и нет на свете более роскошного кресла с мягкими подлокотниками.

— Приходил… Ходят тут разные сохатые, маралы. В последние годы кедровую гору стали обживать росомахи. Лапы у них когтистые и большие. Посмотришь на след, ни дать ни взять муравятник прошел, только пятка поуже да стопа попрямее. А это бурый приходил, он смирнее муравятника, здоровенный. Встречался с ним однажды. Разошлись по-мирному. Губернатор кедровой горы. Где-то тут жена его с парой пестунов ночует. Вот и приходил проверить — кто посмел нарушить покой его семьи ночным костром! Все звери боятся огня в тайге, да еще ночью. Настоящие охотники костры разводят днем, а ночью гасят, чтоб зверей не отпугивать, и постель на погашенном костре устраивают, так сказать, с двойной выгодой. А мы не погасили, потому губернатор и возмутился. Слышали, как он обозначил свой приход: камень швырял, сушняком хрустел, потом как паровоз пышкал: дескать, я тут хозяин, не злите меня…

— Значит, еще раз придет, если не погасим костер? — преодолев оцепенение, спросил Василий Елизарьев, которому в отличие от моего сына и такого же неопытного таежника Геннадия доводилось встречаться с медведями в тайге. Он знает, чем может обернуться гнев могучего зверя.

— Едва ли… Не такой уж он глупый. Небось заметил, какие тут у нас спортсмены, и дал ходу. — Михаил Иванович с улыбкой кивнул в сторону Геннадия и моего сына. Те переглянулись с готовностью броситься за медведем, наивно веря в миролюбие цирковых и книжных медоедов. Но Михаил Иванович осадил их короткой фразой:

— Но зверь есть зверь, когти у него якористые, схватит — не вырвешься.

Костер начал тускнеть, и никто из нас не подкидывал в него заготовленных дровишек. За бурлящим ключом кто-то громко захихикал, зафыркал, как бы подсмеиваясь над нашей робостью.

— Блинов!.. Хватит играть в прятки, — сердито отозвался командор.

И сию же секунду пронзительный визг заставил меня содрогнуться. В самом деле, тревога за человека, отставшего от нас там, возле пепелища охотничьей избушки, настораживала мой слух — вот сейчас он появится перед нами и устало присядет к костру. И тут такой пронзительный визг. Хитрая рысь могла броситься с дерева и вонзиться в него когтями.

— Когда выходит на охоту рысь? — тихо спросил я Михаила Ивановича.

— Чаще всего во второй половине ночи, — ответил он и, помолчав, уточнил: — Рысь — злой хищник, даже на маралов нападает, но от росомахи бежит, бросая добычу.

— Значит, нет нынче здесь рысей?

— Раз приживаются вонючие росомахи, рыси тут не жить.

— А кто же там, за ручьем, свирепствует?

— Свирепствует… — Михаил Иванович кинул сухую палочку на розовые угли. Она вспыхнула, осветив его лицо с искрящимися смешинкой глазами. — Это филин веселит себя. Его зовут «царем ночи» — разновидность совы. Есть еще сова — жалобщик. Ночью гулко выговаривает «фубу, фубу». Вроде шубу просит. Зимой и летом жалуется на холод и людей смущает…

Илья с сыном перебрались в фургон — там у них две раскидных скамейки с подушками; мой сын и Геннадий угнездились рядом с командором на пышной подстилке из лапника; Василий Елизарьев развернул армейскую плащ-накидку и скрылся под ней с головой возле мшистого пенька. У костра, продолжая грызть орехи, остался я. Ближе к костру придвинулся Михаил Иванович. И тут я попросил его рассказать, кто спалил избушку, от которой остались лишь обугленные столбики, и как погибла его собака по кличке Вулкан.

— Вулкан… — выдохнул Михаил Иванович, и в голосе послышалось что-то горестное, тоскливое: такой сильный, опытный таежник вдруг задышал с клекотом в груди.

Проходит минута, вторая, и мысленно я уже брожу вместе с ним по распадкам и косогорам кедрового царства, богатого пернатой дичью, парнокопытными животными, когтистыми хищниками, шустрыми грызунами. Здесь можно видеть полосатых бурундуков, остистых белок, золотистых колонков, белогрудых куниц, искристых ослепительной белизной горностаев и драгоценных соболей, что черной молнией сверкают в густой таежной глухомани.

В годы хорошего урожая кедрового ореха сюда стекается со всей тайги множество белок. За ними следует кровожадная куница. У нее красивый мех, умилительно маленькая голова с торчащими ушами. Белка не может от нее спрятаться ни в дупле, ни на дереве. Тонкая, гибкая, она, как змея, проникает в гнезда белок и пожирает бельчат. Если на снегу или на листьях травы под деревом обозначатся капли крови, значит, тут куница пировала…

Есть в кедровом царстве выдры и норки. Они, как правило, обживают мелкие речки с незамерзающими порогами. Питаются пескарями, гольцами, ракушками и корнями прибрежных кустарников. Выдра в Красной книге. Норку отлавливают по лицензиям на тех участках, где назревает перенаселение.

Кедровое царство… Оно раскинулось сплошными кедровыми массивами от излучины реки Урюпы до Белогорска — почти двадцать километров. Его не обойдешь за целые сутки самым широким шагом. И далее на юг тянется пятидесятикилометровый горный кряж от Таскыла до Алла-Таги — так называют здесь господствующие над округой высоты. Михаил Иванович промерил шагами это царство вдоль и поперек и знает его, как свою ладонь, со всеми извилистыми речками, ключами, горами и распадками: он с юных лет привык здесь коротать осенние дни и ночи.

Охотник не должность — призвание. Ему положено знать и чувствовать неписаные законы тайги, осмысленно читать повадки ее обитателей и чутьем определять свое поведение, иначе он обречен на пустую трату сил и времени, а иногда и жизни. Скажем, идет охотник по солнечному взгорью. Впереди него, перелетая с дерева на дерево, стрекочет ронжа с длинным, как у сороки, хвостом и радужными крыльями. Забавная и красивая птица. Она, подобно сойке или кедровке, предупреждает — впереди зверь. А если сойка или ронжа стрекочут за спиной и так сопровождают тебя через все взгорье, остановись: за тобой следует хищник.

Был такой случай. Долго стрекотала сойка позади Михаила Ивановича. Он был на лыжах, за плечами подбитый зайчишка-беляк. Прибавил ходу, но сойка не отставала. Сделал петлю, подрезал свой след — вышел на свою лыжню. Видит на лыжне отпечатки лап росомахи. Ее повадки известны — любит подбирать подранков и с особой жадностью пожирает падаль. Она выносливая, от нее не уйдешь и на лыжах. Собаки не было. Пришлось заложить в патронник картечь. Спасибо сойке, подсказала — выбросил беляка на лыжню, а сам в засаду…