– Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета...
Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.
Все трое объединены общим духом – нечто для нее новое.
Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.
– Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.
– Да, Соня, – мягко сказал Джерри.
– Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, – вздохнула Соня. – Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?
Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся – ласковой, грустной улыбкой.
– Да, мам, – сказал он. – Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.
Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви – но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.
Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.
– Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в «Манифик», – объявила она. – Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!
Карсон (республиканская партия): Черт возьми, Билли, мы не блефуем. Мы поедем на заседание Европарламента, у нас в загашнике уйма предложений, и мы не сдадимся, пока не отвоюем для нашего президента возможность дать хорошего пинка в кой-какие задницы. Мы им покажем, кто блефует! У них есть наши бумаги, но пусть-ка попробуют хоть что-то по ним получить! Признаться, мы не для этого работали над программой «Космокрепости», но теперь приятно сознавать, что она у нас под рукой и в случае чего мы можем заплатить славные дивиденды – такие, что не унесут! Русские и европейцы годами измывались над «Американским Бастионом», но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!
Билли Аллен: Говори тихо, но не забудь припасти большую дубинку, не так ли?
Конгрессмен Карсон: Как же, тихо, черта с два! Мы им все скажем громко и внятно, не будь я Гарри Бертон Карсон!
Сегодня, несмотря на бессильные угрозы воинствующих политиканов из Вашингтона, Советский Союз принят в Объединенную Европу – против были поданы лишь 53 голоса из 561.
«Это самое крупное со времен Великой Отечественной войны историческое событие, – заявил президент Дмитрий Павлович Смерлак. – А историкам следующего столетия оно, видимо, покажется еще более важным. Гигантская рана посреди Европы наконец затянулась. Старая мечта Михаила Горбачева об Общеевропейском доме наконец нашла свое воплощение – Единая Европа, от Атлантики до Владивостока! Перед нами блестящее будущее!»
XI
В приглашении от «Красной Звезды» Соня значилась как Соня Ивановна Гагарина – обычный прием, означающий, что в этом случае ее муж-американец – персона нон грата.
Она не взяла бы Джерри с собой, будь он и приглашен: на вечере, посвященном вступлению Советского Союза в Объединенную Европу, американец мог оказаться мишенью для торжествующих злопыхателей. И выяснению сложных отношений Сони с «московскими мандаринами» он тоже не поможет. А такой случай мог представиться – все сотрудники «Красной Звезды» уже предвкушают, как пойдут в гору дела их фирмы и их собственные после принятия Союза в Европу. Так что шампанское и водка будут литься рекой.
Обычно Соня приходила на приемы с Ильей Пашиковым, а уходил он с кем-нибудь другим – по соображениям этикета это было удобно обоим. Для Сони – явиться в сопровождении шефа; для него, знаменитого донжуана, замужняя женщина, с которой у него только деловые отношения, – отличное прикрытие, чтобы потихоньку удалиться с другой.
Но сейчас было не время себя афишировать.
В тот день, когда Европейское космическое агентство представило советским участникам переговоров свою программу проектирования «Гранд Тур Наветт» и расчеты необходимых сумм, Пашиков уже с утра вызвал Соню на ковер.
– Вы же знали об этом, а? – спросил он вместо приветствия, как только она вошла в кабинет. – Не может быть, чтобы ваш муж ничего не знал.
Что-то в его взгляде подсказало ей, что отпираться бесполезно – этим она только навредит себе.
– Да, Илья Сергеевич, знала, – ответила Соня.
– Почему вы не сказали мне? – процедил Илья раздраженно. – Уж поверьте, Москва теперь наш отдел по головке не погладит!
– Я... я не подставила вас под удар, надеюсь?.. – виновато спросила Соня, только сейчас сообразив, что Илья, не передав в Москву планы Эмиля Лурада, вполне мог навлечь на себя гнев «мандаринов».
– Нет, конечно, нет, – ответил он по-прежнему раздраженно. – Но если бы мы дали Москве эту информацию, то космические программы объединились бы на более выгодных для нас условиях. И парижский отдел экономической стратегии, то есть вы и я, Соня Ивановна, тоже наверняка не прогадал бы!
Он пристально смотрел на нее.
– Если вы знали об этом, Соня, почему вы не сделали так, как надо?
– Я сделала так, как надо, Илья, – вырвалось у Сони.
– Может быть, вы все-таки объясните, в чем дело?
Соня попыталась объяснить.
Она рассказала, как Эмиль Лурад поступил с Джерри. Рассказала, как Джерри, несмотря на это, подписал Фране документы на выезд, – правда, она ни слова не промолвила о сыне, желающем уехать учиться в Америку.
– Может быть, Джерри зря валит вину за свои несчастья на Советский Союз, но все равно, после того, как он отпустил дочь в московский вуз, я ни за что на свете не смогла бы сделать ничего такого, что могло показаться ему еще одним предательством, а узнал бы он об этом когда-нибудь или нет, совершенно не важно...
Она глянула на Пашикова, который тоже смотрел на нее с любопытством.
– Может быть, вы не вполне поймете меня, Илья...
– Почему же? Что я – какой-нибудь некультурный крестьянин из тундры? – возмущенно сказал Илья. – Вы думаете, если на мне итальянский костюм, то у меня не осталось русской души?
– Вы не сердитесь?
Илья пожал плечами, и Соня увидела в это мгновение, как подходит этому мужчине его аристократическая внешность. И – что находят в нем другие женщины, кроме длинных белокурых волос и казачьей стати.
– Как я могу сердиться? – ответил Илья. – Вы поступили по велению сердца, как преданная русская жена, уж простите мне мою славянскую патриархальность. За это я еще больше восхищаюсь вами как женщиной.
Но минута откровенности прошла; перед ней был снова ее начальник.
– Однако все это вряд ли положительно характеризует наши с вами деловые качества, Соня, – сказал он. – Если представить «московским мандаринам» такое объяснение, нас обоих спишут как безнадежных буржуазных романтиков. Так что лучше уж пусть посетуют на нашу неумелость, а там и забудут, они беспамятные...
На самом ли деле Москва обо всем забыла, осталось невыясненным. Гнев Ильи хоть и улетучился, и дружеские отношения были восстановлены, но что-то в его поведении все-таки изменилось: он стал вести себя с ней чуть официальное и сдержаннее. Похоже, на него вылилось больше бюрократических помоев, чем порядочный человек может спокойно перенести.