Он улыбнулся, вздохнул и понесся вверх, вверх, вверх...
После этого приступа доктор Гонсалес настоял, чтобы Джерри как можно больше времени проводил в каюте и принимал снотворное.
– Боюсь, что прогноз не очень хорош, – сказал он Фране. – С медицинской точки зрения, это путешествие – глупость. Он сейчас хуже, чем в начале пути. В невесомости он получшал, но даже при малом ускорении...
– Прогноз все время был скверный, доктор, – мрачно отозвалась Франя. – Мы это знаем, и он знает. Вопрос в одном: дотянет ли он? Дотянет до Луны?
Гонсалес пожал плечами.
– Тут медицина уже бессильна. Сердце повреждено, дыхание затрудненное; надо полагать, не обошлось без мелких кровоизлияний в мозг. Инсульт или инфаркт может случиться в любую минуту, но может и через несколько недель. – Он посмотрел на Франю, помолчал и заговорил несколько иным тоном: – Как врач, я могу сказать лишь одно: его тело стремительно разрушается. Но как человек... Понимаете, как человек я скажу, что его дух исключительно крепок. Он заслужил награду. После того, что с ним случилось... Знаете, это многого стоит... Что мы можем сделать? Создать ему наилучшие условия и молиться, чтобы Господь явил справедливость.
– Я бы хотела молиться, доктор Гонсалес, но боюсь, у меня большие трудности с верой. Боюсь, я как-то не готова молиться о космической справедливости.
Гонсалес улыбнулся странной полуулыбкой.
– Я помолюсь, сеньорита Рид. Если вы позволите, я помолюсь.
Итак, отец почти все время спал, Гонсалес молился, а Франя коротала в одиночестве часы путешествия – полным счетом сорок четыре. Она ела в столовой, спала в гамаке, отбивалась от навязчивых журналистов, которые не оставляли ее в покое, когда отсутствовало главное действующее лицо. Большую часть времени Франя проводила в носовом обзорном салоне, наблюдая неуклонное приближение Луны.
Она сначала была холодным белым диском, отражающим солнечный свет, – ничего общего с многокрасочной Землей, на которую Франя столько часов глядела с тоской и вожделением, когда жила в космограде «Сагдеев». А эта – эта словно рисованный театральный задник, плоский и далекий; в самом деле, какая дурацкая затея – отдать жизнь ради этой штуки... Холодный кусок бесцветного камня, без признака жизни; человеческий лик, который виден с Земли, – оптическая иллюзия, рожденная случайным расположением кратеров и морей...
Но движение ГТН стало заметным, Луна приближалась, росла, и в восприятии Франи стала обретать объем, стала настоящей планетой, рельефной и расчерченной тенями, с горами и долинами. Мертворожденный, пустой, чуждый – но реальный мир. И Франя поняла, что сбывается то, о чем она мечтала ребенком. Вот теперь ее толкнуло: она летит к Луне!
Странно, но прежде она об этом не думала. На Луну летел отец – не она. Как-то забылось, о чем она мечтала, когда девочкой слушала рассказы отца, и когда зубрила в лицее, чтобы попасть в Гагаринский университет, и в самом университете, где она вкалывала день и ночь, чтобы приблизить сегодняшний день. И на борту «Сагдеева», и в летной школе. Только в последние годы, летая из города в город, она открыла для себя чудеса Земли. Мечта о космосе потеряла остроту и прелесть, отодвинулась в смутное будущее, стала воспоминанием о снах, которые снились не ей – кому-то другому.
И лишь отцовская беда вернула ее к страсти, унаследованной от него же и совсем было утраченной. В этом была своя справедливость: теперь она заслужила его последний подарок.
И Богом можно поклясться, сам отец воистину достоин награды.
Франя не верила ни в Бога, ни тем более во вселенскую справедливость. Но сейчас, вглядываясь в безжизненную белую поверхность Луны, она, казалось, различала пятнышко – наполовину заглубленный в пыль и камень Луноград, средоточие жизни в мертвом прежде мире. Ее воображению представились города, которые в отдаленном будущем украсят эту пустыню; в них будет жизнь, сложная и разнообразная, как на Земле. И это тоже будет воплощением мечты человечества – пятнышка жизни среди ледяной и равнодушной пустоты.
Она вдруг вспомнила слова, сказанные Вольфовицем в разгар международного кризиса, грозившего – в пароксизме человеческой глупости – уничтожить этот островок жизни: «В мире неоткуда взяться справедливости, если мы не будем поступать справедливо».
Нет, у нее язык бы не повернулся молиться Богу или взывать ко вселенской справедливости, но сейчас она завидовала тем, кто способен на это – и это делает.
До открытия «цивилизации Барнардов» отсутствие сигналов от внеземных цивилизаций трактовалось как отсутствие жизни в космосе. Теперь, когда мы знаем, что мы не одиноки, и можем предполагать, что в центре Галактики есть немыслимо развитые цивилизации, пессимисты объясняют молчание Вселенной тем, что эти цивилизации замкнуты и враждебны. Или даже вовлечены в дарвиновскую битву зубов и когтей, так что нам лучше сидеть тихо.
Но, по мнению оптимистов, отсутствие контактов есть добрый знак. На высшем уровне развития цивилизаций межзвездные путешествия настолько упрощаются, что радиосвязь теряет смысл. Зачем ждать ответа на сигнал десятки и сотни лет, когда вы можете встретиться лицом к лицу? Может быть, они умеют путешествовать быстрее света – например, через туннели в пространстве, создаваемые искусственными черными дырами, или иным способом, абсолютно не подвластным нашему воображению.
Пессимисты глядят на звезды боязливо, им чудится, что шовинизм – явление вселенское, вечное, присущее всем галактическим цивилизациям. Но мы, оптимисты, смотрим на звезды с надеждой. Мы думаем, что нас оставили в одиночестве по веским причинам. Быть может, они ждали, когда мы повзрослеем, бросим задиристость и хулиганские привычки подростков, скроим собственные паруса и двинемся вперед, на встречу с ними – не как пираты, какими мы были всегда, а как зрелая и достойная цивилизация.
Временами Джерри выныривал из теплой вязкой черноты в мир – давящий и полный боли. Порой рядом была Франя или доктор, но чаще он был наедине с болью. Он лежал в темной каюте, дыша через силу; его тошнило, кружилась голова, боль из груди растекалась по всему телу, во рту был медный привкус смерти. Часть его сознания уже сдалась и пыталась уйти обратно, в уютное небытие, но непокорная часть цеплялась за жизнь, боролась со смертью, словно раненый зверь, – боль была стрекалом, она держала Джерри в сознании.
Каждый раз тьма становилась гуще, каждый раз последней мыслью было то, что его тащит вниз, в глубины тьмы, – но он опять всплывал на поверхность – к боли, к давящей тяжести, к...
...Он удивленно мигал глазами – он видел яснее, чем прежде. И голова работала лучше: он мог думать связно. Грудь, руки и ноги немного болели, но дышать было легко. И не было убийственной силы тяжести.
Голова еще горела, он был слаб, как муха, но черная бездна исчезла из его памяти; сознание было ясным и отчетливым. Он чувствовал себя как рыба, которую вернули в родную стихию после того, как она едва не погибла на воздухе.
Этой стихией для него была невесомость.
Невесомость! Он понял, что произошло. Главный двигатель выключен, корабль переходит на окололунную орбиту. Победа! Они прибыли! Они возле Луны!
И тут он вспомнил, что предстоит еще одна пытка. Лунное притяжение переведет их с разомкнутой параболической траектории на эллиптическую орбиту, но для этого необходимо сбросить скорость, а значит, надо еще раз «встать на огонь» – короткий, но тяжкий рывок: один с четвертью «же», главный двигатель работает против вектора движения. Сперва они развернут корабль...
Корабль дрогнул; это маневровые двигатели разворачивали его кормой вперед. Затем была долгая устрашающая тишина – компьютеры готовили включение главной тяги. Затем огромная рука вдавила Джерри в гамак, дыхание пресеклось, тело пронзила боль, и его со звериной силой потащило в темноту, глубже, глубже, глубже...