Бен глубоко вздохнул. Его сердце забилось сильнее.

— Я еврей.

— Да? А что это значит для вас? Скажите мне.

— Сами знаете. Посмотрите вокруг.

— Хотите вступить в нашу организацию? Быть вместе с нами, с Израилем? Вы хотите отказаться от прежнего дома и обрести новый дом в нашей стране? Таковы наши условия. Вы согласны?

Ни минуты не колеблясь, Бен ответил, что согласен.

Вот то, к чему он шел с первого дня, когда оказался в лагере и увидел, что там творится. Он обнял Еву, и она тотчас ответила ему взаимностью. Не говоря ни слова, они разделись и предались любви, как будто знали друг друга много лет. Никто из них не был удивлен. Так оно и должно было случиться.

Ева ласкала его влажное лицо, нежно целовала.

— Ты можешь отправиться с новой группой через два дня?

— Да.

Через два месяца, когда он во второй раз переправился с очередной группой в Цезарию, там их поджидали англичане. Из двух сотен нелегалов, прибывших на французском корабле, сто были захвачены и отосланы на Кипр. Семидесяти пяти удалось бежать, а двадцать пять человек убиты.

Бен Херскель был ранен, и ему отняли правую ногу до колена.

Но он выжил и женился на Еве Файн. Он принимал активное участие в создании своей новой родины, государства Израиль, чья независимость была декларирована ООН через год после того, как Бен прибыл туда.

Глава 8

Еще до своей демобилизации из армии, в конце 1945 года, Чарли О’Брайн начал изучать иудаизм. Капеллан-еврей,[8] двадцатипятилетний бывший раввин из Сан-Франциско, сказал Чарли, чтобы он был в этом деле очень осторожен.

— Это твоя реакция на то, что ты увидел здесь, Чарли. С одной стороны, нормально, но, с другой стороны, граничит с истерией. Вернувшись домой, поговори об этом со своим священником и со своей матерью. Поговори со своим братом. Ты ведь всю жизнь был католиком. Может быть, тебе просто следует взглянуть на католицизм под новым углом зрения. То место, где мы сейчас находимся, — он пожал плечами, — это просто ад. Никто не может здесь рассуждать как нормальный человек. Не принимай тут скоропалительных решений, которые окажут влияние на всю твою последующую жизнь.

Чарли кивнул и поблагодарил капеллана. Он несколько раз ходил в церковь во время мессы, пытался разговаривать с католическим священником, который посоветовал ему сосредоточиться на своей религиозной жизни по возвращении домой. Он также предостерег его от принятия каких-то решений под воздействием эмоций и совершения непростительных ошибок.

Бен Херскель изменил всю свою жизнь, не колеблясь ни минуты — он остался в армии, был произведен в майоры и стал переводчиком на Нюрнбергском процессе. Но даже он предостерегал Чарли от принятия каких-то решений, советовал ему вернуться домой и там во всем разобраться.

— Господи, — говорил Чарли, — вы, евреи, сумасшедший народ. Если кто-то из вас хочет стать католиком, то крестится немедленно, берет в руки четки и идет на богослужение в ближайшую церковь.

— Да, но если кто-то заявляет о том, что хочет стать евреем, то реакцией нормального человека будет — этот парень спятил. Вот в чем вся разница.

— Но я — еврей. Я еврей по матери. Бен, я настроен очень серьезно. Я чувствую, что обязан…

— Переделать мир? Отомстить за эти ужасные преступления? Чарли, делай то, что считаешь необходимым, но делай разумно. Хорошо?

— Ты и я, мы всегда делали то, что считали необходимым, не так ли? И мы делали это во имя благих целей.

Бен вздохнул и грустно улыбнулся:

— Мы делали то, что нам необходимо было делать, Чарли. Ладно, я все сказал. Верю, что ты поступишь так, как велит тебе сердце. Будь осторожен, парень. Молись за меня, хотя бы время от времени. Где бы ты ни был.

Если Чарли О’Брайн считал, что его мать будет счастлива или тронута его решением, то сильно ошибался. Когда он демобилизовался и вернулся домой, его разногласия с матерью только усилились.

— Все это не имеет никакого смысла, Чарли. После встречи с твоим отцом я не проявляла никакого интереса к моей религии. Для меня она не играла никакой роли.

— Но мне важно узнать, мама, почему нам не разрешалось ничего знать об иудаизме.

Мать считала, что Чарли странный парень. Он был крепкий, коренастый, улыбчивый. В детстве все время приносил домой бродячих собак, раненых птиц. Дрался с ребятами, которые дразнили кошек или издевались над маленькими. Он был ее последним ребенком. Его братья и сестры стали уже взрослыми и покинули родителей. В доме оставались только Чарли и Юджин.

— Твой отец и я, мы считали, что тебе лучше не знать про это. Вы все приняли крещение и воспитывались как добрые католики. Такие вы и есть теперь. Мы с отцом договорились, что это будет так, когда я выходила за него замуж.

— Но ведь есть и другие родственники, мама. У меня есть тети, дяди, двоюродные сестры и братья, о которых я ничего не знаю. Ты же говорила, что ты сирота и у тебя никого нет.

— У меня и не было никого.

Выражение лица матери стало жестким. Такое лицо он помнил у матери, когда к ней приходили монашки и пытались убедить ее в том, что надо принять католическую веру.

— Ты хочешь знать о моей семье, о Грейфингерах? Хорошо. Мой отец объявил меня мертвой, когда я вышла за твоего отца. Обо мне не просто перестали говорить и забыли. По мне справили поминки в прямом смысле этого слова. Я как бы умерла, и они оплакивали меня. Для них я была умершей дочерью. Мой отец убил меня. А моя мать, мои братья и сестры примирились с этим. Об этой семье ты хочешь узнать? Что они могут дать тебе, Чарли? Ты же сын их умершей сестры. Ты не можешь иметь с ними ничего общего. У тебя нет ни малейшего представления о…

— Я думаю, что имею право сам во всем разобраться.

Мать заговорила жестким голосом:

— Это не твоя семья, это моя семья. Ты к ней не имеешь никакого отношения, Чарли! Какую пользу ты извлечешь для себя из этого?

— Но ты все-таки не была так безразлична к своей религии, мама, не так ли? Бен рассказал мне об одной пятнице, когда вы отмечали религиозный праздник со свечами и…

— Бену следовало бы держать язык за зубами.

Она вся сжалась от боли, которую ей причинили эти воспоминания, и Чарли обратил внимание на то, как она состарилась. Вокруг глаз пролегли глубокие морщинки. Кожа на щеках стала дряблой. Она похудела за годы войны. Трое ее сыновей были в армии, а один находился в Риме. Она связала за это время сотни варежек, носков, десятки свитеров. Отправила столько посылок с едой, сколько продуктов смогла получить по карточкам. Продавала кое-что на черном рынке, чтобы купить какие-то лакомства для сыновей и внуков, когда те приезжали домой на побывку. Утешала своих дочерей и невесток. Ждала, молилась и страдала.

Она упорствовала, когда ее сын-священник пытался обратить ее в свою веру. А теперь вот другой сын, такой, казалось бы, надежный и предсказуемый Чарли в опасности. Как бы ужасно ни было то, что он увидел и испытал на войне, ей хотелось, чтобы он просто продолжал жить по-старому и не валял дурака, не рушил то, что она и ее муж создавали всю жизнь.

Она закрыла глаза, услышав неизбежный вопрос: кто из детей знал правду?

— Я ни с кем не говорила об этом, кроме Юджина.

— Когда ты сказала об этом Джину?

— Когда он спросил меня. После того как он стал священником, заинтересовался, почему я никогда не говорю с ним о религии и не хожу в церковь. Он спросил меня напрямик, и я все ему рассказала, Чарли.

— А как насчет других? Ты еще кому-нибудь говорила?

— Не было повода. Они в общем-то догадывались в той или иной степени, но мы не касались этого.

— Боже мой, мама, ты говоришь так, как будто это какая-то ужасная тайна, как будто ты виновата в совершении какого-то преступления…

Слезы полились из выцветших глаз матери.