— Ты не танцуешь? — спросила мадам де Праз.

— Да… — ответил задумчиво Лионель. — Я вспомнил о том, что Жан Морейль обедает с нами. У меня больше не будет случая с вами поговорить до театра. Вы мне ничего не скажете по этому поводу? Я полагаю, что вы прибегаете тут к гамлетовскому приему?

Он улыбнулся своему удачному намеку.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вы не помните? Значит, вы подражаете Шекспиру, сами того не сознавая. Ну, maman, давайте обновим ваши классические знания… Гамлет подозревает королеву-мать и короля-отчима в том, что они убили короля-отца. Он приглашает их на импровизированный спектакль, в котором приезжие комедианты разыгрывают состряпанную им пьесу — пьесу воспроизводящую предполагаемое убийство. Королевская чета смущена, выдает себя; Гамлет, наблюдающий за ними, прикрываясь веером, испускает неистовые крики, и преступники обнаружены!

— Но в «Прокуроре Галлерсе» нет никакого убийства и ничего такого, что близко или отдаленно напоминает смерть твоей тетки…

— Да, но вы не поняли меня, не правда ли?

— Сказать по правде, вот почему я решила показать Жану Морейлю этот спектакль, изображающий его случай: я хотела знать, насколько глубоко это его волнует. Мне нужно определить, сильно ли мучает его вторая личность? Ибо нет сомнений в том, что он временами впадает в тревожное состояние. Эта задумчивость, мечты, не говоря уж об альбоме… Если обе его памяти хоть чуточку между собой сообщаются, как это иногда бывает, этот факт нам будет в высшей степени полезен…

— Для чего?

— Для… Ну, не станем разбирать всевозможных случайностей. Если они представятся, мы всегда успеем сделать из них надлежащие выводы. Строить предположения на предположениях мне всегда казалось разумным, но при условии, что останешься на намеченном пути и не теряешь времени на обдумывание всяких мелких «если». Впрочем, мы слишком долго болтаем, мой мальчик. Не надо давать повода к подозрениям. Иди танцевать, иди!

Когда Лионель с той шумной веселостью, которая создавала ему репутацию души общества, оказался в кругу обнявшихся парочек, Жильберта и Жан Морейль, заканчивая свое танго, обменивались редкими словами.

— Что делать, я нахожу такую систему вредной. Как при всяких нервных болезнях, здесь надо применять медленное лечение…

— Я лучше соглашусь на это, чем буду откладывать до 25 июня!..

— Это очень мужественно с вашей стороны, и я вам за это благодарен выше всякой меры. Но, я повторяю, это неразумно…

— Вы пугаете меня, Жан… Мне нужна храбрость, а можно подумать, что вы стараетесь у меня ее отнять! Одним словом, скажите, Жан: до сих пор вы были убеждены, что черно-белой змеи нет в живых… Неужели вы переменили мнение? Вы от меня что-нибудь скрываете?..

— Нет!

— Мне почему-то странно, что вы так об этом говорите! В ту минуту, когда ваша помощь мне более всего нужна, вы меня ее лишаете! Я согласилась ехать в Люверси только оттого, что ваша уверенность… меня успокаивала. И в тот момент, когда эта уверенность начинала жить во мне… я уже не нахожу ее в вас…

— Клянусь Жильберта…

— Нет нет! Я теперь уверена, что вы только притворялись, чтобы внушить мне доверие, пока не было и речи о возвращении в Люверси… А теперь вы как будто сами чего-то испугались… Так испугались, что никогда еще Люверси не внушало мне такого ужаса.

— Я в восторге от этого!..

— Как!

— В восторге. Если так, мы останемся там на самый маленький срок, чтобы только исполнить ваше обещание, и вы не вернетесь туда раньше, чем ваши нервы сами собой успокоятся, что я считаю самым существенным.

— Жан, все, что вы говорите, правда? У вас нет другой причины, более существенной, заставляющей вас опасаться за вашу Жильберту и за ее пребывание в Люверси? Жан, вы так мрачны с недавних пор! В ваших глазах тревога!.. Будьте откровенны!

— Другая причина? То есть, знаю ли я, жива или нет эта змея? Ну хорошо, дорогая! Ведь вы знаете, что я хочу ограничить наши посещения усадьбы Люверси этой прогулкой, назначенной на четверг, а потому разрешите мне пока оставить вас в неизвестности… Позднее…

— О, — возмутилась Жильберта;. —это уж слишком!

— Я люблю вас! — нежно сказал он.

Но она, совершенно сбитая с толку думала: «Неужели мы теперь оба боимся этого Люверси?»

XV. В Одеоне

— Не забудьте ваш веер, maman! — сказал Лионель.

Он развернул веер и глядел на мать, как глядит Гамлет, принц датский, со всех подмостков мира на свою недостойную мать и гнусного отчима.

Автомобиль уносил всех четверых в далекий театр на левом берегу Сены.

— «Прокурора Галлерса», — сказал Жан Морейль, в тот день более словоохотливый, чем всегда, — я видел в первый раз в театре лет пять или шесть тому назад.

— Ах! — воскликнула мадам де Праз. — Вам эта пьеса знакома? Отчего же вы сразу не сказали?

— Можно посмотреть эту драму еще раз, — сказал Жан Морейль, обходя вопрос. — Это — довольно значительное произведение по своей строгости, своему холодному, даже почти научному реализму. Но, конечно, пьеса изображает «раздвоение личности» в том виде, в каком его себе представляли психиатры того времени. В настоящее время, если не ошибаюсь, в медицинских кругах это явление считают симуляцией, на которую обычно способны неврастеники. Теперь преобладает мнение, что «переменное сознание» близко к «симуляции», и указанное мнение лишает это явление того значительного характера, которое оно принимает у прокурора Галлерса. «Переменное сознание» в таком виде, как оно показано в пьесе Линдау, самое ужасное бедствие, какое только может свалиться на голову человека; я до сих пор помню то сильное впечатление, которое на меня когда-то произвела эта драма. Я был еще довольно молод. В течение нескольких дней я не мог освободиться от этой навязчивой идеи… Даже воспоминание об этом тяжело. Странно! Для того чтобы говорить об этом, я должен над собой сделать усилие. Я стыжусь этого и никогда никому в этом не сознавался!

Лионель украдкой переглянулся с графиней.

— В общем, — сделала вывод мадам де Праз, — вы не верите в то, что личность может раздвоиться?

— Так, как это понимают в житейском смысле или как неврологи об этом думали еще недавно, — нет! Они приняли слишком категорическую позицию. Они не признавали «симуляции», которую находишь в основе стольких психозов, когда даешь себе труд рассмотреть их внимательнее.

— Значит, вы отрицаете то, что человек может жить в двух видах, например: ночью в одном, днем в другом, как этот прокурор Галлерс…

— …как этот прокурор, который жил только на сцене! — дополнил Жан Морейль.

— Согласен! — сказал Лионель. — Но банкир Вильямс ведь существовал в действительности; он вел две совершенно различные жизни…

— Не надо смешивать! Это слабость памяти, и ничего другого!

— Ну а все примеры, приведенные Тэном, Рибо и т д.?

— Старые заблуждения! Недостаточно строгие наблюдения!

— Однако, однако… Я, дорогой друг, знаю один такой случай… Необыкновенный случай, аналогичный случаю «Прокурора Галлерса», до такой степени схожий, что можно подумать, что эта пьеса и внушила этому субъекту бессознательное желание раздвоиться.

— Это меня нисколько бы не удивило, — сказал Жан Морейль. — Судя по тому эффекту, который эта *пьеса когда-то произвела на мою молодую впечатлительность, я легко могу допустить, что она могла бы вызвать у кого-нибудь и полубезумие. Но теперешние теории не подтверждают этого!

— Особа, на которую я намекаю, — продолжал Лионель, — ведет себя точь-в-точь так, как прокурор Галлерс, и она исповедует ваши теории, несмотря на то, что представляет собой живое подтверждение их лживости!

Жан Морейль рассмеялся.

— Вы смеетесь, как человек, который не слишком уверен в своей правоте, — сказал Лионель. — Я очень жалею, что не могу назвать имя моего «субъекта»…

— Неважно! Признаюсь, эти вопросы давно уже перестали меня интересовать…