Обри видел их сквозь густую завесу дыма, но не мог расслышать того, что говорила Ява. Она как будто просила о чем-то, умоляла… Молчание ее собеседника приводило ее в отчаяние, раздражало. Она вдруг встряхнула его за плечо… Он не шевельнулся. Осмелев, она сделала это еще сильнее. Но Жан Морейль, или, вернее, Уж-Фредди, — потому что Жан Морейль в это время был вычеркнут из списка людей, — Фредди медленно повернул к девушке жестокое лицо, произнес какое-то короткое ругательство, о котором можно было догадаться по выражению губ, поднял руку… Этого было достаточно, чтобы ему на шею бросилась обожающая его Ява, полная смирения и раскаяния.

Однако Фредди довольно часто поглядывал на круглые стенные часы между плакатами, прославляющими необычайные достоинства аперитивов с нелепыми, но звучными названиями. Между тем лучше, чем часы, стеклянный потолок этого зала, внезапно отразивший бледный свет зари, показал, что наступил конец ночи.

Фредди вскочил на ноги. Ява схватила свой чемодан и поспешила за ним. Бенко, встряхнувшись, сонно поплелась за ними следом.

Обри предусмотрительно опередил их в полумраке. Он видел, что Фредди, выдержав судорожное объятие Явы, удалился. Она провожала его взглядом, пока он совсем не исчез во тьме.

Выслеживать Фредди дальше не имело никакого смысла. Но Обри хотелось знать, что будет делать Ява, и он узнал это.

Ява, погруженная в свои грустные мысли, опустив голову, двигалась невеселой походкой и нисколько не заботилась о том, преследует ее кто-нибудь или нет. Впрочем, женщина, в особенности в Париже, всегда является предметом преследования; бедняжки так привыкли к тому, что за ними тянется один или несколько назойливых воздыхателей, что за ними очень легко следить, не вызывая никакого подозрения. Они принимают сыщика за ухажера — только и всего.

Но Ява даже не заметила присутствия Обри. Он видел, как она вошла в дом с вывеской «Меблированные комнаты».

Удовлетворенный, почти счастливый, Обри повернул назад. Ночь была плодотворна. Оставалось только отдать кому следует отчет о том, что произошло.

Это он выполнил в десять часов утра. Лионель выслушал доклад привратника и сообщил ему, что Жан Морейль вернулся домой при первых проблесках зари. У Лионеля хватило терпения простоять до тех пор в кустах.

Как бы интересны ни были сообщения Обри, он не мог предвидеть того эффекта и того изумления, которое они произведут на Лионеля де Праза. Молодой человек заставил его несколько раз пересказать сцену со змеями. Имя, прозвище, казалось, произвели на него совсем особое впечатление, настолько сильное, что Обри спросил у него причину.

— Это из-за альбома, — рассеянно ответил ему Лионель.

— Господин граф, разрешите мне вас спросить…

Но Лионель, занятый своими мыслями, которые, точно черные тучи, сгущались мало-помалу в более отчетливые формы, спросил, вместо того чтобы ответить на вопрос:

— Обри, сколько времени вы на службе у моей матери?

— Господин граф, я поступил на службу к мадам де Праз незадолго до смерти мадам Гюи Лаваль, у которой несколько месяцев служил метрдотелем.

— Следовательно, пять лет тому назад, во время кончины моей тетки, вы были в Люверси?

— Да, граф.

— Так вот, не встречали ли вы в то время Жана Морейля? Не видали ли вы когда-нибудь Ужа-Фредди, а это то же самое? Поройтесь хорошенько в памяти! Да ну же, Обри, потрудитесь! Вы по долгу службы постоянно находились в замке, когда там жила моя тетя, ведь я приезжал туда только на время каникул. Подумайте! Не помните ли вы какого-нибудь бродягу… нищего… почем я знаю?

— Господи, Боже мой, граф!

Слуга сразу раскусил, какого рода подозрение приняло уже конкретные формы в мозгу хозяина; слуга-сыщик побледнел, и они глядели друг на друга несколько секунд, глядели так, как если бы вдруг все окружающее каким-то чудом окрасилось в необычайные краски. Обри задумался. Наконец, все еще стараясь что-то вспомнить, он сказал:

— Нет, граф, не помню… Нет. Когда я недавно увидел Жана Морейля, когда вы мне его показали, приказав наблюдать за ним, его вид мне ничего не сказал… Ничего…

— И все-таки скажите, Обри! Все-таки!.. Эта белочерная змея!.. Знаете ли, что вчера утром Жан Морейль смотрел на фотографии моей тети как человек, который пытался что-то вспомнить?

— Господин граф, — сказал Обри. — Я ведь не ребенок. А то, что вы предполагаете… Право, мне жарко становится!..

Прежде чем расстаться, они долго еще сидели и думали каждый про себя о том ужасном предположении, которое высказал только что Лионель.

XI. У префекта полиции

— Господин префект полиции будет здесь через минуту. Благоволите присесть, — сказал курьер.

— Хорошо, — ответил Лионель.

Он ждал недолго. Раздался звонок. Казалось, что этот звонок нажал невидимую пружину, заставившую курьера соскочить со стула, возле столика, за которым этот скромный служащий рассматривал на свет старые, уже отслужившие конверты.

— Сударь… — сказал он.

И открыл перед Лионелем мягко обитую двойную дверь. Казалось, что эта дверь была предназначена нарочно для того, чтобы заглушать крики допрашиваемых преступников.

Лионель вошел в типичный бюрократический кабинет. Посередине у черного стола, заваленного бумагами, сидел старый усатый человек с удивительно энергичным профилем, с угольно-черными глазами, метавшими искры. Он тихо разговаривал по телефону. Казалось, что он нашептывал что-то в это никелированное ухо.

Не прерывая своего шепота, префект полиции бросил на пришедшего один из тех молниеносных взглядов, убедительная проницательность которых была слишком хорошо известна его подчиненным. Он сделал Лионелю знак рукой, прося его присесть в кресло, которое стояло сбоку стола, прямо против света.

Этот маленький седой старичок когда-то был рыжим и бешеным по натуре человеком; всю жизнь стараясь обуздать свою вспыльчивость, он достиг крайней степени самообладания. Холодный, суровый, логичный во всем резонер, непроницаемый для посторонних, он по своему душевному складу представлял нечто такое прямоугольное и прямолинейное, что его жесткая, подстриженная квадратом, стоявшая ежиком шевелюра, казалось, повторяла самые контуры его мозга.

Он окончил свой разговор по телефону, не спеша повесил трубку, посмотрел на визитную карточку, лежащую на его бюваре, и произнес ледяным тоном:

— Господин Лионель де Праз?

Лионель пролепетал, точно школьник:

— Он самый, господин префект, по рекомендации господина президента Кордье…

— Да… — протянул префект.

— Ну и вот… — робея, начал Лионель.

Тощий сановник, еще более съежившийся от возраста, согнутый, сморщенный, точно пергамент, беззастенчиво смерил его глазами. Он привык уверенно и прямо смотреть в лицо людям, сильный своим ясновидением и властью, которую приобрел над себе подобными благодаря своей твердости и самообладанию.

— Я слушаю вас, — произнес он раздельно.

— Господин префект, — продолжал Лионель, — знаете ли вы такого… такую… темную личность, которую называют Уж-Фредди?

— Дальше, сударь? — спросил префект, насторожившись.

— Но… это почти все, что я имею вам сказать… Впрочем, не думайте… Я пришел сюда не расспрашивать, но сделать полезное дело, оказать услугу полиции, если возможно…

— Не сомневаюсь, сударь. Ваши слова вселяют уверенность. Вы спрашиваете меня, знаю ли я особу по прозвищу Уж-Фредди. Я вам отвечаю: да, знаю.

— Вы знаете, кто он? Вам известно его истинное имя?

— Я думаю, что знаю. Но что за важность! Этот человек нанес вам вред? Вы жалуетесь на него?

— Нет, никоим образом.

— В таком случае, я плохо понимаю…

— Господин префект, у меня есть причины поговорить с вами об Уже-Фредди. Первая — это то, что, может быть, действия этого апаша…

— Ого, апаш! Не слишком ли это сильно?

— Действия этого… парня, — поправился сбитый с позиции Лионель, — связаны с одной трагической смертью…