Роз сообщает им о том, что произошло в Париже.

— Вы знаете, восемь дней назад Центральный комитет партии призвал парижан к восстанию. Соорудили баррикады, шли уличные бои…

— Эти парижане все же молодцы, — говорит Беро. — О них не так часто слышно, зато стоит им взяться за дело — сразу же все забурлит.

Вернувшись от парикмахера, Жозеф Пейроль приглашает всех к столу. Поднимается шум, разговоры, переставляют стулья, и пока все рассаживаются, подходит и доктор Серве.

Фернанда поспевает всюду и внимательно следит за тем, как развертываются «боевые действия»… После обычного в начале еды затишья понемногу завязываются разговоры… Сперва о самом обеде: он превосходен, но чересчур обилен. Жозеф Пейроль, чувствующий себя в своей стихии, откупоривает первые бутылки. Все чокаются и пьют за победу, за быстрое окончание войны… Становится жарко, и мужчины, по предложению доктора Серве, снимают пиджаки.

— Просто удивительно, — говорит Роз, — что в Палиссаке не нашлось ни одного местного коммуниста, чтобы выступить на митинге.

— Они, конечно, есть, — отвечает булочник, — но кто из них, по-вашему, мог бы выступить? Двое — рабочие из мастерской Брива они никогда не выступали публично. Еще один — арендатор с равнины. И это, пожалуй, все. Эх! Если бы Бастид был жив!

— Хорошо, оставим митинг; возможно, товарищи не привыкли еще выступать. Но вот комитет освобождения? Это же просто позор, что в комитете нет ни одного представителя партии.

— Опять та же картина: раз нет Бастида, трудно кого-нибудь туда подобрать. В особенности если учесть, что там придется иметь дело с такими «зубрами», как Бертон, Брив или Тайфер.

— Ну, разве уж не найдется других? Хотя бы из сочувствующих. Сколько человек в Палиссаке голосовало за партию перед войной?

— Тридцать пять.

— Вы их знаете?

— Почти всех знаю. Тут были Александр, Булен, я, начальник почты… не говоря о четырех членах партии.

— А теперь, по-вашему, сколько бы голосовало?

— Ну, сказать точно, конечно, трудно, но, пожалуй, вдвое больше.

— Ты явно преуменьшаешь действительное число сторонников партии, — говорит Серве. — За коммунистов будет теперь голосовать множество людей. Вся эта молодежь из маки. Женщины… Мы здесь увидим еще любопытные вещи…

— Вам следовало бы создать партийную ячейку, — вставляет Соланж.

Фернанда Пейроль тоже вступает в разговор:

— Этим должен бы заняться господин Серве. Он умеет хорошо говорить. Его здесь все знают.

Серве обращается к Роз:

— Для меня это будет многовато, — говорит он после некоторого раздумья. — У меня ведь есть еще работа в Национальном фронте, и мне надо лечить больных… А кроме того, я ведь состою в социалистической партии.

— Вместе с Бертоном? — спрашивает Роз.

— Бертон, вы сами знаете, мне не нравится. Но ведь не все социалисты на него похожи. Я считаю, что следовало бы иметь одну партию и один профсоюз… И если я все еще остаюсь с социалистами, то только потому, что хочу содействовать объединению.

— Вы не вернетесь в армию?

— Нет, теперь я больше там не нужен. Правда, я буду еще заниматься своим госпиталем, раз там есть больные. У меня их двенадцать человек, не говоря уже о Марсо. Но скоро и там дело наладится.

Пока все заняты беседой, Поль Пейроль нагибается к Соланж, угощает ее и что-то нашептывает…

Брат его откупоривает бутылку и, осторожно наклоняя ее, разливает вино в бокалы. Бутылки оказывается мало, и он открывает вторую.

— Не знаю, за что бы нам еще выпить?

— Я предлагаю тост за коммунистическую ячейку в Палиссаке, — говорит Роз.

— А я за майора Марсо, — откликается Беро. — Вот кто мог бы организовать вашу ячейку!

Все чокаются.

— Черт возьми! До чего же вкусно! — восклицает, прищелкивая языком, доктор Серве. — Не хуже бонского.

— Двадцать девятого года, — с гордостью заявляет булочник.

— Если уж заговорили о ячейке, — продолжает Беро, — то в самом деле, надо бы кому-нибудь заняться этим.

— Это не так-то легко, — замечает Пейроль. — Вот хотя бы я… Булочная отнимает у меня массу времени; разве я смогу приняться за такое дело?

— Мне кажется, — говорит Роз, — что вы немало потрудились для движения Сопротивления.

— Ну, это совсем не то.

— Так всегда говорят. Самое главное — сделать первый шаг. Но мы еще вернемся к этому разговору. Скажите, пожалуйста, мадам Пейроль, вам понравился митинг?

— Больше всего мне понравилось ваше выступление. Вы одна только и вспомнили о женщинах.

— Нет, я имею в виду не себя, а вообще весь митинг.

— Все было хорошо.

Старый Пикмаль, до этого не подававший голоса, отрывается от тарелки.

— А вот хотите вы знать, что я думаю? Нужно, чтобы выступало побольше новых людей, даже если они не так-то уж хорошо говорят, и поменьше старых. Я и сам старею, но мне очень хочется, чтобы дела у нас хоть немного изменились.

— Они и изменятся, — говорит Беро, — а иначе такой произойдет взрыв, что только держись!

Пейроль откупоривает одну бутылку за другой, а гости начинают вспоминать различные боевые эпизоды. По этой части Беро неистощим.

— Ты помнишь историю с Людвигом? Как он тащил ящик с гранатами? А этот случай с табаком?

Жозеф Пейроль рассказывает историю со всеми подробностями, и все покатываются со смеху.

Затем снова говорят о товарищах, об общих знакомых, вспоминают ночные дежурства в лесу у костра. Разговоры за столом постепенно сменяются песнями.

В конце вечера Поль Пейроль отводит Роз в сторону и спрашивает:

— Скажи, пожалуйста, как по вашим правилам, если двое хотят пожениться и один из них коммунист, а другой — нет, ему нужно вступить в партию?

— Не обязательно, — смеется Роз, — ты что, о себе спрашиваешь?

— Видишь ли…

— Если только из-за этого ты и хочешь вступить в партию, то лучше не спешить.

— Но я уже чувствую себя коммунистом!

Стоящая неподалеку Соланж — может быть, под влиянием вкусного обеда и вина — впервые за долгое время весело смеется…

Для Беро и Пикмаля ночь пролетела незаметно. Встав из-за стола около часа ночи, они вместе с Полем отправились провожать доктора, у которого предполагали и переночевать. Однако когда они проходили мимо дома Александра, у доктора Серве, находившегося в приподнятом настроении, явилась идея разбудить парикмахера. Александр не заставил себя долго ждать. Полуодетый, он спустился вниз, и все пятеро принялись стряпать «турен», знаменитую чесночную селянку, секрет изготовления которой известен каждому уважающему себя жителю Палиссака. Так прошло еще часа два, и Беро, не имевший ни малейшего желания лечь спать, готов был сразу же пуститься в путь. Но доктор Серве захотел непременно отвести всех к себе домой и предложил выпить на дорогу еще хотя бы по стаканчику старого арманьяка, уцелевшего с довоенного времени… В конце концов только на рассвете Беро и папаша Пикмаль, взявшись под руки, отправились в путь…

Сейчас они уже на берегу Дордони, там, где когда-то крестьянин Кулондр провожал Беро, уходившего в маки, — как раз у той лодочной пристани, где несколько недель тому назад Эмилио и Парижанин ускользнули от преследовавших их дарнановцев.

Стоя неподвижно, два друга, уже совершенно трезвые, мысленно переживают совсем недавние события, навсегда связанные в их памяти с этими местами. Так же стояли они только что возле развалин, которые были некогда домом Лусто.

— Ясно, кто-то указал дом немцам, — прошептал Беро.

Теперь перед ними, на том берегу реки, — почерневшие от огня стены фермы Кулондра. Позади них — огромное поместье Борденавов, где стоит целый и невредимый, совершенно новый дом с красной черепичной крышей и двумя громоотводами. Борденав и его семья позорно бежали в обозе врага, совсем как старый предатель Петэн, обосновавшийся теперь, как передают, где-то вблизи Бельфора. Крестьянские мозолистые руки Беро невольно сжимаются в кулаки. Кто знает, не вернутся ли когда-нибудь все эти люди назад?…