— Отец, — сказал Том, — можно, я кое о чем тебя спрошу?

— Спрос не бьет в нос.

— Ты когда-нибудь изменял маме?

— Нет. — Уэсли, не останавливаясь, продолжал крутить катушку. — Незачем было. Она давала мне все, что требуется мужчине. И сама была счастлива.

Вот что Тому особенно нравилось в его отце: сын мог просидеть здесь весь вечер, разговаривая намеками, а Уэсли не стал бы расспрашивать. Старику было до того уютно в своей собственной шкуре, что он никому не лез в душу и не приставал с расспросами.

— Значит, никогда?

— Ни разу.

— Я тоже. Но у нас сейчас сложилась такая ситуация, которая заставила вспомнить о прошлом, когда мы с Клэр были только помолвлены. Ты не против, если я тебе все расскажу?

— У меня куча времени.

— Значит, дело обстоит так: я действительно ей изменил тогда, один раз, и — приготовься, отец, это было ударом для всех нас — у тебя есть еще один внук, о котором ты никогда не знал. Ему семнадцать лет, и он ходит в мою школу.

Уэсли перестал крутить катушку. Он взглянул на Тома, потом тяжело осел на стуле. Примерно через полминуты он опустил катушку и сказал:

— Знаешь, сынок, давай-ка выпьем пива.

Старик поднялся с продавленного стула и отправился в домик, согнувшись и фигурой напоминая удочку, когда клюет крупная рыба. Изъеденная временем деревянная дверь захлопнулась за ним. Вскоре он вышел, неся четыре банки пива, две отдал Тому и, опершись о подлокотники, снова опустился на стул.

Они открыли по банке, раздалось двойное шипение, закинув головы, оба сделали по глотку. Уэсли утер рот костяшками пальцев, похожими на грецкие орехи.

— Да уж… это новость, — сказал он.

— Я сам узнал об этом за неделю до начала учебного года. Вчера вечером рассказал Клэр. Она очень переживает.

— Неудивительно. Мое закаленное сердце и то затрепыхалось, когда ты мне сказал.

— Она обижена, сильно обижена. — Том прищурился, глядя на озеро. — Она не позволяет мне прикасаться к ней. Черт, она даже не смотрит на меня.

— Ну, надо дать ей немного времени, сынок. Ты взвалил ей на плечи тяжелый груз.

Том сделал два глотка и поставил банку на подлокотник.

— Я боюсь, отец. Я никогда ее такой не видел. Вчера она меня ударила, а час назад выгнала, сказала, что не может находиться со мной в одной комнате. Господи ты Боже мой, мы никогда друг с другом так не обращались!

— Думаю, ты не заслужил этого.

— Ладно, пусть заслужил. Я говорил такое, что могло действительно обидеть ее, но это ведь все правда. И ты знаешь, как мы с Клэр старались, чтобы наш брак был крепким, чтобы мы могли уважать друг друга. Что бы ни случилось, уважать. А сейчас она не хочет даже сесть и все обсудить.

Уэсли на секунду задумался.

— Женщины — такие хрупкие создания. И переменчивые.

— Ха! Ты мне говоришь. Я это все испытываю на себе.

— Сынок, ты поставил ее в трудное положение. Оба мальчика родились в один и тот же год…

— Та, другая женщина никогда для меня ничего не значила. Когда она пришла записывать в школу Кента, я ее даже не узнал. И не взглянул бы на нее снова, если бы не мальчик. Только Клэр этому не верит.

— А ты бы поверил? — Уэсли, допив первую банку, поставил ее на пол. — Вот попробуй, поставь себя на ее место, поверил бы?

Том потер банкой о колено. Он был в тех же серых брюках, в которых ходил в церковь, но теперь развязал узел галстука.

— Наверное, нет.

— А это означает, что не надо ее торопить. Ей нужно, чтобы ее упрашивали, умоляли о прощении. — Уэсли открыл вторую банку с пивом. — Это может быть забавным.

Том взглянул на отца и в ответном взгляде заметил усмешку, которая тут же исчезла.

— Значит, его зовут Кент? Том покивал головой.

— Кент Аренс.

— Кент Аренс… — Уэсли отложил имя в своей памяти. Тихо спросил: — Какой он?

Том, как бы удивляясь, помотал головой.

— Отец, он просто чудо. Воспитывался на юге, и у него прекрасные манеры, обращаясь к учителям, говорит «мэм» и «сэр». Может служить примером во всем, у него отличные оценки, есть цель в жизни. И он так похож на меня, что ты просто упадешь. Я сам чуть не свалился, когда обнаружил все это.

— Не могу дождаться, когда его увижу. Том продолжал, словно не слыша отца.

— Даже его фотографии, сделанные в начальной школе. Они были в папке с его документами, и когда я их просмотрел, то… ну… — Он задумчиво поскреб ногтем краску на банке. — Это был один из самых волнующих моментов в моей жизни. Я сидел за столом, в одиночестве, и смотрел на этого ребенка… на моего мальчика. Я его никогда не видел, и вот вдруг передо мной фотографии, показывающие не только его, но и меня. Как будто я рассматривал самого себя в том возрасте, ты понимаешь, па? И я понял, что несу ответственность за него, но я был лишен возможности участвовать в его жизни, а он был лишен меня. Я почувствовал свою вину, и печаль. Такую печаль, что захотел заплакать. По правде говоря, у меня на глазах появились слезы, и за эти две недели они появлялись чаще, чем за последние десять лет.

— Клэр знает об этом?

Том, взглянув на отца, пожал плечами. Потом допил пиво и поставил банку на пол. Они немного посидели, дыша запахом огромных сосен и озерной воды, вытянув головы, проследили за полетом двух уток над берегом. С громким «кря-кря» птицы исчезли вдали, скрытые от глаз крышей веранды. Солнце грело ноги старика сквозь брюки, а крыша бросала тень на головы отца и сына. Уэсли полез в коробочку и достал точильный камень и рыбный крючок, собираясь поточить его.

Наконец Том признался:

— Кент был зачат за неделю до того, как мы с Клэр поженились.

Уэсли закончил точить первый крючок и принялся за второй.

— А теперь Челси начала было влюбляться в него, а Робби ссорится с ним на футбольном поле, потому что он оттеснил лучшего друга Робби из основного состава. А может, потому что он играет лучше Робби. Завтра в школе нам всем придется встретиться. Труднее всего будет, наверное, Клэр, потому что она ведет у Кента английский.

Уэсли занялся новым крючком, и тот легко поскрипывал о камень, словно какое-то насекомое стрекотало в саду. Старик не торопился, оглядывая острый конец крючка и тщательно подтачивая его снова и снова. Закончив, он отложил крючок в сторону и только после этого заговорил.