Голембиовский задумчиво обронил:

   - Если так убивался слуга, можно представить, что было с господином...

   -Да, - кивнул Верейский, - потерю он пережил один, и лишь месяц спустя написал Плетневу из Рима: "Что месяц, что неделя, то новая утрата, но никакой вести хуже нельзя было получить из России. Всё наслаждение моей жизни, всё моё высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё - вот что меня только занимало и одушевляло мои силы..."

   Верейский пролистал "Исповедь"

   - Он вообще считал, что Пушкин создал его как писателя. "Может быть, с летами потребность развлекать себя исчезла бы, а с нею вместе и моё писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец один раз, после того как я ему прочёл одну небольшую сцену, сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, как с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано, и в заключенье отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, не отдал бы другому никому. Это был сюжет "Мертвых душ". На этот раз и я сам уже задумался серьёзно, - тем более что стали приближаться такие годы, когда сам собой приходит запрос всякому поступку: зачем и для чего его делаешь? Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем..." Именно поэтому, - почесал нос Верейский, - литературоведческий анализ его ранней прозы - дело исключительно академическое.

   -А что скажет адвокат дьявола? - поинтересовался Голембиовский.

   -А ничего, - отозвался Ригер, - что тут скажешь-то? Не нашёл я на него компромата. А впрочем...вот. По мере углубления замысла "Мертвых душ" Гоголь проникался идеей "высокого избранничества". "Не земная воля направляет путь мой", - писал в 1836 г. "...клянусь, я что-то делаю, чего не делает обыкновенный человек",- и "...кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом", "...труд мой велик, мой подвиг спасителен",- констатировал Гоголь в письме к С. Аксакову от 13 марта 1841 года.

   -Самомнение? Гордыня?

   -Ну...не знаю, но труд его вообще-то был чудовищен. Вот Николай Берг: "Гоголь рассказал при мне, как он обыкновенно пишет, какой способ писать считает лучшим. "Сначала нужно набросать всё как придётся, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более, это скажется само собою, достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает. Сделайте поправки и заметки на полях - и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре её новые заметки на полях, и где не хватит места - взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придёт час - вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите её собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз - как бы крепчает и ваша рука; буквы ставятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и ещё больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания. Дальнейшие поправки, пожалуй, испортят дело; что называется у живописцев: зарисуешься". В той же "Исповеди" он обмолвился: "Не знаю, достало ли бы у меня честности положить перо, потому что, - скажу откровенно, - жизнь потеряла бы для меня тогда вдруг всю цену, и не писать для меня совершенно значило бы то же, что не жить..." Так что, возможно, мысль об избранничестве была оправданной.

   -Офигеть... - позволил себе вульгаризм Голембиовский, то ли осмеивая пристрастность Ригера, то ли оценив титанический труд Гоголя, - однако, Маркуша, не выходите из амплуа...

   Тут продолжил Верейский:

   -Тут любопытна эволюция духа. По собственному свидетельству Гоголя, поначалу он отнёсся к сюжету "Мертвых душ", подаренному Пушкиным, просто как к "смешному проекту", позволявшему описать лица и характеры. Однако реакция Пушкина на "Мертвые души" - "Боже, как грустна наша Россия!" - заставила его пересмотреть масштабы замысла. "Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведёт меня сам на разнообразные лица и характеры. Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? Что должен сказать собою такой-то характер? Что делать, когда приходят такие вопросы? Прогонять их? Я пробовал, но неотразимые вопросы стояли передо мною. Не чувствуя существенной надобности в том и другом герое, я не мог почувствовать и любви к делу изобразить его. Напротив, я чувствовал что-то вроде отвращенья: все у меня выходило натянуто, насильно, и даже то, над чем я смеялся, становилось печально".

   -Обычный творческий кризис...

   -Если и так, то рассматривал Гоголь его по-бердяевски. Тут ключ к раскрытию тайны второго тома "Мертвых душ". Он хотел понять, кем человек "должен быть на самом деле": если ноздревы, собакевичи и плюшкины - мертвые души, то что такое "душа живая"? Но понять это можно только "изнутри самого себя", то есть восстановление образа Божия в "пошлом, раздробленном, повседневном характере", опутанном "страшной тиной мелочей", Гоголь связал с самопознанием. "Найди прежде ключ к своей собственной душе, решил он, когда же найдёшь, этим же ключом отопрёшь души всех". "С этих пор человек и душа человека сделались, больше чем когда-либо, предметом моих наблюдений. Я оставил на время всё современное. Всё, где только выражалось познанье людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу..." И тут в нём произошёл ценностный слом, хоть он не сразу понял и осознал его. Мне кажется, господа, что загадка Гоголя - это тайна изменённого сознания, - выговорил Верейский. - Он задумался над идеалом человека, найти его при его недюжинном уме и чистой душе он мог только там, где тот и обретался - во Христе. Но познание Христа - это всегда изменение сознания. Вернувшись в мир с высот богопознания, Гоголь, уже с измененной душой и рассудком, не мог найти в литературе прежнего призвания, он грезил монастырём, но всё же по писательской привычке пытался сказать слова истины в "Переписке", но не понимал, что обращается с живым словом к "мертвым душам". А дальнейшее... Он пытался писать - но не имел не столько умения, сколько интереса к былому занятию. Он охладел не к типам "Мертвых душ", а к художеству вообще, он же увидел Вечность. Ему казалось, что "скучно на этом свете" ещё до встречи с Христом, что же говорить о дальнейшем?

   -Вы хотите сказать, Алеша, что во всей России его никто не понял? Россия была христианской державой...