Морис закусил губу.
- О дальнейших степенях монашества не говорят - они невыразимы, ибо Бог - бесконечен, и Его, даже уже обретённого, продолжают искать. - Вальяно вдруг взглянул прямо в глаза Невера, и тот, окаменев, снова почувствовал на себе взгляд Предвечного.
Продолжалось это недолго. Вальяно отвёл глаза, и Морис смог вздохнуть.
На праздник Крещения Господня в церкви Меровинга проходила торжественная служба - missa solemus. Студенты всех курсов и факультетов собрались под сводами храма. 'Sursum corda!' - 'Возвысимся сердцем!' - провозгласил священник. Невер вдруг впервые до конца прочувствовал душою это жесткое и властное презрение к жалким человеческим страстям, столь ощутимое в церковном ритуале. Странно пронзило и ощущение своей приобщённости к скорбям и мукам Предвечного, к Его жертве. Он больше никогда не предаст Его Любовь. Господь нашёл его, он, Морис, нашёл свой путь и знал теперь, что пойдёт по нему до конца. Священник в тяжёлом парчовом облачении бледными руками вознёс над головой сверкающую драгоценными камнями дароносицу с бледно-желтой, словно мёд, облаткой внутри. Это был panis caelestis - 'небесный хлеб'.
Ригель причащался. Всю службу Невер слушал, стоя в стороне от скамеек. Хамал, увидя его, протиснулся поближе. Риммон тоже оказался рядом. При выносе чаши Эммануэль стал на колени, Невер опустился рядом, низко склонив голову. Хамал изумился, но, оглянувшись по сторонам, осторожно опустился рядом с Морисом. На лице Риммона отразилась достаточно сложная гамма чувств, он склонил голову, но остался стоять.
Орган заглушал голоса и насмешливое перешептывание Мормо и Нергала.
Митгарт, сидя с сестрой в заднем ряду, смотрел в окно и морщился как от колик.
Глава 21. Фантазии в манере Калло.
'Кто подвиги венчает? Кто защита
Богам под сенью олимпийских рощ?
Что это? - Человеческая мощь,
В поэте воплощенная открыто'.
И. В. Гёте 'Фауст'.
Риммон проводил целые дни в женском портале и завалил экзамен по немецкой литературе. Хамал в последние перед переэкзаменовкой ночи ожесточённо натаскивал его, а Эммануэль пытался заинтересовать мелодикой стихов гётевского 'Фауста', хоть и находил эту книгу ложной. Сиррах же вообще не любил немецкий язык - ещё с тех пор как в Лозанне подрался с пьяным буршем из Цвейзиммена.
К тому же его мозг, как мозг любого деятельного прагматика, обладал свойством отталкивать от себя всё, что его хозяин не считал истинным или полезным для себя. И потому запомнить перипетии биографий давно ушедших поэтов, до которых ему не было никакого дела, Риммону было нелегко. Кроме романтики Шиллера, импонировавшей ему, он с удовольствием пробежал несколько вещиц Гофмана, поддавшись на уговоры Ригеля, прочёл за ночь 'Фауста' - и решил на этом завершить своё знакомство с немецкой классикой.
Не тут-то было.
Хамал, в совершенстве владевший немецким, заявив, что для Риммона чересчур затянулись сатурналии, твёрдо решил не дать ему провалиться. Обнаружив, что даже в последний день перед встречей с Пфайфером Сиррах исчез, Гиллель поручил Эммануэлю сделать для Риммона конспект Гёльдерлина, а сам отправился в гостиную Эстель и Симоны, откуда под личным конвоем вскоре привёл Сирраха, раздраженного и взъерошенного.
... В этот вечер Сиррах зашёл в женский портал, в общем-то, на минутку, просто взглянуть на Эстель... В новом серебристо-жемчужном платье она, со своей удивительной, бело-розовой, как перламутр, сияющей кожей, показалась ему какой-то волнующе новой, непривычной и завораживающей. Он, забыв о времени, смотрел, как её нежные пальцы касаются нот, как она переворачивает страницы, разучивая на клавесине маленькую лирическую миниатюру Флоримона Эрвэ... Хамал уверил его, что она ... весьма расположена к нему и сделай он предложение - отказа не будет.
Неужели Гиллель прав? Риммон и верил, и не верил. Он мечтал о ней на лекциях, думал в часы вечерних прогулок, грезил о ней все ночи, но поверить, что она может ответить ему взаимностью, почему-то не мог, как не мог убежденный скептик поверить в реальность привидения и, чем больше он боготворил её, тем меньше оснований у него было для надежд.
В коридоре послышались голоса, кажется, Невера и Митгарта, и Симона, сидевшая у камина с колодой карт, вдруг поднялась, и, что-то пробормотав о библиотеке, поспешно вышла. В камине трещали дрова, сладкая истома волнами набегала на Сирраха под мелодичный перезвон клавиш. Музыка смолкла. Воспользовавшись отсутствием Симоны, Эстель подошла к Риммону. Он уже жаловался ей на придирки Пфайфера, и сейчас ей показалось, что он излишне обеспокоен предстоящей переэкзаменовкой. Зачем? Он непременно сдаст. Она давно уже полюбила его, и видеть на лице его печаль ей было тяжело. Ну, что он так? Пусть улыбнётся и перестанет нервничать!
Эстель оказалась совсем рядом и вдруг, словно бабочка, вспорхнула к нему на колени и нежно обвила рукой шею. Сиррах онемел и боялся пошевелиться, подставив лицо под град легких и трепетных девичьих поцелуев. Её пальцы ласкали его волосы, и в неверном свечном пламени в жемчужном декольте розовела и волновалась грудь. Он сжал зубы, чтобы не застонать, и подавленный стон стеснил дыхание. О, Господи... этого просто не может быть... А она продолжала ласкать его, бормоча ему на ухо что-то успокаивающее и мелодичное, но он почти ничего не слышал из-за оглушительных ударов сердца и волны поднимающегося наслаждения. Риммон даже испугался, что не справится с собой, чувствуя, что теряет голову, и в эту минуту на лестничном пролете послышался стук каблучков Симоны. Эстель торопливо соскочила с его колен, и через мгновение в гостиной снова раздались звуки клавесина. Витавший перед глазами Сирраха туман медленно рассеялся, и тут он с удивлением увидел Гиллеля Хамала, подпиравшего плечом косяк двери, а спустя мгновение в комнате появилась Симона, с изумлением поглядевшая на Хамала.
Никто не заметил, как и когда он вошёл.
Гиллель показался Риммону несколько странным, каким-то потерянным и молчаливым, но цель его появления была понятна Сирраху без слов. Риммон тяжело вздохнул, поцеловал руку отвернувшейся от него в смущении Эстель, поклонился Симоне и последовал за Хамалом.
...Сейчас, откинувшись на тахте, вспоминая под мерный голос Гиллеля сладостные минуты упоительной радости от близости Эстель, Сиррах почувствовал, как его снова затопляет волна ослепляющего счастья. Чувствовать себя желанным, любимым было для него внове, и он снова и снова вызывал в памяти волнующее ощущение прикосновения её губ к своим губам, погружения её пальцев в гущу его волос и ...
Тяжелый, как топор гильотины, голос Хамала нагло и бесчувственно разбил сказочную грёзу.
- Сиррах! Если Вы полагаете, что Пфайфер завтра оценит ваши эротические фантазии вместо 'Фантазий в манере Калло', мне трудно даже выразить, насколько ваше мнение ошибочно.
Эммануэль, занятый конспектированием, низко опустил голову над книгой, покраснев до корней волос. Риммон поморщился. Он и забыл, что Хамал читает мысли. Тяжело вздохнув, попытался сосредоточиться на лекции Гиллеля, искренне силясь понять, чем отличаются друг от друга Клейст, Гёльдерлин, Тик и всякие там Брентано. Но тут неожиданно Эммануэль с Гиллелем сцепились в жаркой дискуссии о критериях оценки личностей поэтов, поводом для которой послужило замечание Хамала о таланте одного из выдающихся немецких поэтов, за который, по его мнению, вполне можно было извинить некоторые нравственно скользкие моменты жизни классика.
- По-вашему, талант может извинить или оправдать подлость? - ошеломлённо переспросил Эммануэль.
- Одарённость заслуживает снисхождения.
- Я был склонен думать, что снисхождения заслуживает неполноценность, инвалидность или ущербность. Но талант? Я могу оправдать увечного человека, которому не дано быть равным остальным. К нему неприменимы обычные мерки. Но одарённость только обязывает. Поэт ведь не дегенерат, он притязает быть выше других, а, если так, - судить его можно лишь по 'гамбургскому счету'.