-Никто не сможет оправдаться тем, что не нашёл Его. Каждый, кто искал с чистым сердцем, нашёл. Не находил неискавший. Или - не там и не то искавший. Или - искавший с нечистым сердцем...
- Ну, и формулировки у вас, Ригель...
Эммануэль поморщился.
- Я не знаю, как объяснить. Бог ведь есть Любовь, а любовь, как известно - аксиома для сердца, но для ума - не более чем гипотеза. Но ваша проблема - вовсе не избыток ума. Не лгите себе. Ум богопостижению не мешает.
Хамал хмуро взглянул в огонь камина и снова усмехнулся.
- А в чём же дело?
Эммануэль опустил голову и неожиданно полушепотом спросил:
- Скажите, Гилберт... Кто развратил вас?
Гиллель вздрогнул всем телом и метнул быстрый взгляд на Эммануэля. Губы его неожиданно пересохли. Нет, Невер ничего не говорил ему... но откуда? Он ведь нарочито старался при Ригеле вести себя... безупречно. Он снова исподлобья взглянул на Ригеля. Мысли Эммануэля несли печать такого полного и страшного понимания, что спорить и опровергать что-то было глупо.
- Заметно?
- Да, - просто ответил Ригель. - Вы... очень развращены. И очень несчастны.
- Как вы догадались?
- Я же говорил. В ваших глазах - синайская пустыня.
Хамал вскинул брови, вздохнул, потом, махнув рукой, откинулся на подушку.
Гиллель боялся продолжить этот разговор и потому отвернулся к стене, и вскоре его мерное дыхание, казалось, слилось с тиканьем настенных часов и потрескиванием дров в камине. Эммануэль прочёл вечерние молитвы, погасил свечу и, улегшись на диване, уснул. Через полчаса Хамал тихо повернулся и, бесшумно поднявшись, сел на постели.
То, что его поняли, и поняли безошибочно, точно раздели, было для него, привыкшего понимать других, неожиданно и болезненно. Но, размышляя над словами Эммануэля, Хамал вдруг осознал, что на самом деле услышал не обвинение, а скорее, печальный диагноз, и вдруг постиг то, что при всей своей прозорливости до сего часа не понимал.
'Вы... очень развращены. И очень несчастны'.
Он и вправду - несчастен. Несчастен, несмотря на дарование, ум и богатство. Очень несчастен... Гиллель совсем забыл о том, что так волновало его всего несколько часов назад. Все воображаемые, предвидимые и ожидаемые беды не стоили этой одной, только что осознанной, что давно и прочно угнездилась в его душе. Угнездилась и начала разрушать его. Он долго сидел в темноте, переводя взгляд с тлеющих дров в камине на сияющий в прогале портьер ущербный месяц.
Бенедикт Митгарт после смерти стал немного живее. В нём вдруг появился интерес к богословию, необъяснимый даже для него самого. Он прекрасно знал себя и был уверен, что неспособен на смирение; понимал, что никогда не ощутит тот самый миг благодати, когда, по словам Лакордера, 'луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольёт в одну'. Он не испытывал ни малейшего порыва к покаянию и молитве, без которых, если верить священникам, обращение к вере невозможно.
Тем не менее Бенедикт начал с интересом перелистывать Писание. Его душа никогда не знала ни свежих впечатлений, ни новых мыслей или чувств от встреч с людьми или книгами, и пробудившийся вдруг посмертный интерес как-то даже возвысил его в собственных глазах. При этом храмовые богослужения стали ему почему-то тошны до отвращения.
По ночам он стал видеть сны. Перед ним плясали голые девицы из лупанара, с дощечками, описывающими их прелести, старые шлюхи с неоправленными платьями, набеленные и нарумяненные, размахивали перед его глазами пистолетами. Пухлые и кудрявые шестнадцатилетние педерасты с незапоминающимися лицами толковали о морали.
Но, просыпаясь, Митгарт ничего из сказанного не помнил.
Тот, кто заглянул бы по истечении вакаций в спальню герра фон Нергала, был бы шокирован открывшейся картиной. Август Мормо накладывал на задницу дружка Фенрица слой кислой сметаны и зло бурчал что-то неразборчивое себе под нос, Нергал же стонал от боли, а порой зло похрюкивал, непристойно бранясь. Что же случилось? Увы, 'не все волку масленица'. Нергал и Мормо во время очередной охоты влипли в гадкую историю: напав на лесника, неожиданно натолкнулись на облаву. Мормо вспорхнул и затаился в ветвях лесного дуба, а несчастному Фенрицу попали по хвосту горящей головней.
Мормо считал, что всему виной самонадеянность дружка. Тот полагал, что ночью поймать вервольфа невозможно: он передвигался с быстротой молнии, а пули его шкуру не пробивали. Однако, полнолуние уже три дня как миновало, и надо было избегать неосторожности. Ибо опрометчивость - мать глупости. Излишняя самонадеянность не признак интеллекта, а прямое следствие незрелости характера. Сведущие - осмотрительны и полны сомнений, и лишь глупцы - неосторожны и дерзки. Да, величайшая гордыня и дерзость скрываются под самонадеянностью, возвышенно проповедывал Мормо.
Фенриц, страдая от ожога, не склонен был выслушивать проповеди - хватит с него поучений отца Бриссара! Он дружески попросил Мормо заткнуться. Мормо, глядя на Нергала, как принц королевских кровей - на подзаборного блохастого пса, ничего не ответил, продолжая врачевать израненный зад Фенрица.
А что поделаешь? Дружба.
Глава 18. Целомудрие.
Quanto se magis reperit anima segregatiam et solitariam, tinto optiorem se ipsam redit
ad quaerendum intellegendumque Creatorem et Dominum suum.
I. Lojola.
Чем более душа уединяется и обособляется, тем более она
становится способной к пониманию и постижению Творца и Господа своего.
И. Лойола.
...Эммануэль, без всяких сомнений, знает всё. Проболтался Хамал? Нет. При прощании он спокойно выдержал его взгляд, был, как обычно, сдержан и холоден. С Нергалом Эммануэль не общается. С Мормо - тоже ... Сиррах? Зачем ему? Митгарт?
Но что толку гадать? Всплыть правда могла откуда угодно... Сколько раз, сколько раз он давал себе слово, что со всем этим будет покончено? И каждый раз всё повторялось снова и снова. Странно, Риммон стал совсем другим, едва влюбился в Эстель. Может быть, и для него любовь стала бы ... стала бы... чем, Морис?
Три раза Морис де Невер просил Эммануэля поехать с ним на Рождество, но тот только качал головой. Морис боялся спросить о причине отказа, страшился услышать роковые слова. Он не хотел терять Эммануэля. Он не мог его потерять. Он вспомнил свои ночные похождения, грязные постели с грязными женщинами. Ему на миг показалось, что вся грязь этих ночей налипла на нём. Хамал прав, он не любит женщин. Эти несколько минут блаженства - стоят ли они...
На последней церковной службе в Меровинге Морис почти выбежал из храма. От кадильного дыма ему стало плохо. Это Святой Дух отметил его и отторг от Себя. Отторгает его и Эммануэль. Дрожащей рукой Морис открыл Писание. Двадцать шестой псалом. 'Сердце мое говорит от Тебя: 'ищите лица Моего'; и я буду искать лица Твоего, Господи, ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня. Научи меня, Господи, пути Твоему и наставь меня на стезю правды; я верую, что увижу благость Господа на земле живых...'.
Неделю Морис провёл в своем доме один. Никого не хотел видеть, ни с кем не говорил. Дважды был в городском соборе. Выстоял всенощную службу. Перед самым концом богослужения неожиданно попросил Бога родиться в его душе. Но нет. Его душа грязнее любых яслей. Ему ли увидеть благость Господа на земле живых? Морис никогда ни о чём не просил Бога осмысленно и с верой. С полной верой. Не верил он и сейчас.
Господи, помоги моему неверию...
Домой Невер возвращался верхом. Около старой мельницы остановил лошадь и спешился. Одетые инеем деревья были сказочно красивы. Запруда до конца не замерзла и, когда сквозь разошедшиеся вдруг облака в ночном небе показалась луна, Морис невольно замер, наблюдая за искрящимися переливами лунного света на тёмной воде. Он не помнил, сколько простоял так неподвижно и бездумно, в удивительной, какой-то поющей тишине. Морис видел, как блики лунной дороги стали ступенями сияющей лестницы, уходящей в небо. Туман облаков обрисовал тела каких-то легкокрылых существ, а по ступеням вниз медленно стал спускаться Некто, чье лицо и одежда невыразимым светом жгли глаза Невера. Когда сквозь свет проступило лицо, Морис увидел глаза и черты Эммануэля...нет ...