А может, вспомнил, как много лет назад, в 1869 году, произошла в университете «полунинская история», когда вместо тридцатилетнего Захарьина поставили читать курс по терапии бездарного медика Полунина и студенты объявили бойкот его лекциям, отказались ходить на «полунипскую жвачку». 18 студентов было тогда исключено из университета. Взрывоопасной ситуацией воспользовался С. Г. Нечаев, призвав студентов вступать в организованное им общество. Студенты, правда, в общество не пошли, но университетское начальство вынуждено было в конце концов вернуть Захарьина.

Смутился... Это тайный советник и кавалер Захарьин, который и на наследника престола не побоялся прикрикнуть, когда тот во время профессорского визита во дворец заложил ногу за ногу и задавал бестактные вопросы! Не будем, впрочем, делать далеко идущие выводы о вольнодумстве Захарьина — это черточка его крутого и нелегкого характера, не более того. Что же касается его общественных убеждений в эти годы, то учившийся у него Сергей Иванович Мицкевич, впоследствии один из виднейших организаторов советского здравоохранения, писал, что к концу жизни знаменитый медик стал «воинствующим реакционером». Правда, у «истинно русских людей» было несколько иное мнение: черносотенцы побили все стекла в захарьин-ском доме после смерти Александра III, обвинив профессора в том, что он уморил своим лечением царя-батюшку... Об этом есть запись у Софьи Андреевны Толстой. Она же рассказывает о распущенном по Москве слухе, что Захарьин, мучимый угрызениями совести по поводу почившего в бозе императора, отравился...

Надо сказать, что и сами студенты не были единодушны в дерзком своем решении. И Захарьин, возможно, заслужил бы еще их прощение, но протокол сходки как нельзя кстати пришелся по душе некоторым коллегам профессора (об этом, в частности, пишет жена министра просвещения Н. П. Боголепова). Одни завидовали его способностям, другие — его всероссийской славе, и обстановка сложилась такая, что в 1896 году он покинул университет. Через год Захарьин умер.

В этой главе приведено много суждений о «докторе-чародее». В заключение еще одно. Оно принадлежит перу знаменитого русского медика В. Ф. Снегирева: «Перед этою мощною, талантливою натурой, перед этим русским работником, проработавшим 50 лет на славу Русского имени и нашего родного университета, я преклоняюсь». 

«ЭТО НАШ КЛУБ!»

После смерти Захарьина при его наследниках — сыне Сергее Григорьевиче, титулярном советнике, и дочери Екатерине Григорьевне, в замужестве Навроцкой,— больших перемен в доме не происходило.

Захирел и заметно сдал Немецкий клуб. Правление раздирали распри и интриги, времена, когда клуб посещало более 60 тысяч человек в год, канули в невозвратное прошлое. Существовал клуб на средства, получаемые от карточной игры да ежегодных маскарадов, которые по-прежнему были в Москве популярными.

Но и помимо клуба дом приносил наследникам немалый доход. Солидную аренду за право занимать доходное место на центральных городских улицах платили книжные магазины Готье и Тихомирова, нотные Гутхейля и Циммермана. «Чистую публику», посещавшую эти магазины, несколько смущало шумное соседство второразрядного ресторана «Ливорно» (выходил на Рождественку), но захарьинских наследников это мало беспокоило — доход от ресторана был солидный...

Особо следует сказать о магазине Готье, который уже упоминался. В. Г. Готье умер в 1896 году, оставив, по свидетельству известного букиниста П. П. Шибанс-ва, «чуть ли не самый лучший в России французский магазин». Наследником стал Ф. И. Тастевен, многолетний сотрудник и правая рука Готье. Доброго упоминания заслуживает открытая им при магазине читальня. А кроме того, Феликс Иванович был не чужд историческим интересам.

В 1911 году он выступил в Императорском обществе истории и древностей российских с докладом «Большая Лубянка и прилегающие к ней улицы в XVII и XVIII столетиях», где привел ряд интересных данных о Пушечной улице и Пушечном дворе. Доклад был опубликован в очередном сборнике общества. Написал Тастевен и книжку «История французской колонии в Москве», где тоже помещены любопытные розыски о местах, имеющих непосредственное отношение к теме нашего рассказа.

П. П. Шибанов пишет, что магазин Тастевену оказался не по силам и через несколько лет он его ликвидировал. Тут, видимо, в шибановские записки вкралась какая-то неточность, потому что вплоть до 1917 года все московские адресные справочники числили магазин в захарьинском доме за семьей Тастевен, указывая, правда, каждый раз — «бывший Готье». Оговорка про семью неслучайная: за Феликсом Ивановичем неизменно оставалась лишь читальня, что же касается магазина, то здесь значится Марий-Цезарь Тастевен, а в опубликованных уже в 1972 году воспоминаниях известного художника Василия Петровича Комардёнкова есть такое свидетельство: «С восьми лет мне пришлось жить в огромном доме, принадлежавшем профессору Захарьину. Его дом был огромен и выходил на три улицы: Софийку, Рождественку и на Кузнецкий мост. Магазин книг Готье помещался на втором этаже нашего дома. Хозяйка магазина мадам Тастевен — пожилая жизнерадостная француженка...»

С годами Софийка стала улицей респектабельной — на пей и следов не осталось от изб и «анбаров» пушкарей. Встали дома Купеческого общества, банкиров Джамгаровых, доходный дом страхового общества «Саламандра» с его знаменитым девизом, который много лет кормил московских сатириков и карикатуристов,— «Горю, но не сгораю...».

В декабрьские дни пятого года Софийка притихла. Закрылись фешенебельные рестораны «Альпийская роза», «Савой», задернули тяжелые драпри владельцы респектабельных квартир, с тревогой слушали трескотню револьверных выстрелов у Строгановского училища на Рождественке и у Сандуновских бань, а потом совсем близкую артиллерийскую канонаду...

Алексей Максимович Горький писал своему издателю К. П. Пятницкому: «Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине идет бой. Хороший бой!.. Рабочие ведут себя изумительно. Судите сами: на Садовой-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения... Баррикады за иочь были устроены на Бронных, на Неглинной, Садовой, Смоленском, в районе Грузин — 20 баррикад». Горький с тревогой писал, что во многих частях города каратели ввели в действие артиллерию,— «эти дни дадут много изувеченных зданий — палят картечью без всякого соображения...».

Осенью семнадцатого обитатели Софийки снова задернули шторы, снова с замиранием сердца прислушивались к выстрелам и снова надеялись — обойдется...

Но залпы становились все ближе, и сколько ни гляди в щелочку — нет, не видно спасительных казачьих отрядов, которые прежде так радовали сердце...

В Театральном проезде рабочие отряды брали штурмом «Метрополь», бои шли на Рождественке, выкинули белый флаг юнкера, засевшие в здании Государственного банка на Неглинном проезде.

У Московского Совета не сразу дошли руки до за-харьинского дома. Были дела и поважнее. В 1917 году и в начале 1918-го Славянский клуб (так он был переименован из патриотических побуждений в 1914 году) еще продолжал существовать. Впрочем, в, восемнадцатом его, как тогда говорили, «уплотнили».

В первом номере журнала «Рабочая жизнь» за 1918 год было помещено объявление:

«4 (17) февраля в здании Славянского клуба состоится открытие клуба Центрального Союза всех Местных Комитетов городских служащих и рабочих.

Повестка дня:

1.                      Вступительная речь Председателя Центрального Совета.

2.                      Исполнение   международного   гимна   рабочих (Интернационал), исполнение похоронного марша в память павших жертв за свободу (Вы жертвою пали) (играет оркестр, поют все присутствующие) .

3.                      Речь о значении клубов как очагов культуры — просветительской деятельности в рабочей среде.