Он скромно шел через палаты,

Усердно ноги вытирал,

Иван с Басмановым в шахма́ты

В особой горенке играл.

Он, опершись брадою длинной

На жилистые кулаки,

Уставил в доску нос орлиный

И оловянные очки.

В прихожей комнате соседней,

Как и обычно по утрам,

Ждал патриарх, чтобы к обедне

Идти с царем в господень храм.

Тому ж и дела было мало,

Что на молитву стать пора:

Зело кормильца занимала

Сия персидская игра!

Тут, опечален и нескладен,

Надев повязку под шелом,

Вошел в палату Генрих Штаден

И государю бил челом.

Он, притворясь дитятей сирым,

Промолвил: «Император мой!

Прошу тебя: позволь мне с миром

Отъехать за море, домой».

И царь спросил: «Ты, может, болен?»

— «Здоров, надежа, как и встарь».

— «Ты, может, службой недоволен?»

— «Весьма доволен, государь!»

— «Так что ж влечет тебя за море?

Ответствуй правду, безо лжи».

— «Увы! Меня постигло горе!»

— «Какое горе? Расскажи».

— «Противно рыцарской природе,

В своем же доме, белым днем

Вчера при всем честном народе

Я был обижен…»

                       — «Кем?»

                                      — «Конем».

Царь пригляделся. Было видно,

Что под орех разделан тот!

И государь спросил ехидно:

«Так, значит, русский немца бьет?»

— «Бьет, государь! Опричных царских,

Готовых за тебя на смерть,

На радость прихвостней боярских

Увечит худородный смерд!»

Немчин придумал ход незряшный.

Глаза Ивана стали злы:

«Замкнуть Коня в Кутафью башню,

Забить невежу в кандалы,

Дабы не дрался неприлично,

Как некий тать, засевший в яр!..

Заместо слуг моих опричных

Пущай бы лучше бил бояр!»

Царь поднялся и, мельком глянув

На пешек сдвинутую рать,

Сказал: «И нынче нам, Басманов,

Игру не дали доиграть!»

Переоделся в черный бархат

И, сделав постное лицо,

С Басмановым и патриархом

Пошел на Красное крыльцо.

В тот вечер, запалив лучину,

Трудился Штаден до утра:

Писал знакомому немчину,

Дружку с Посольского двора:

«Любезный герр! В известном месте

Я вам оставил кое-что..

В поход готовьте пушек двести,

Солдат примерно тысяч сто.

Коль можно больше — шлите больше…

Из шведов навербуйте рать.

Неплохо б также в чванной Польше

Отряд из ляхов подобрать.

Всё это сделать надо вскоре,

Чтоб, к лету армию послав,

Ударить скопом с Бела моря

На Вологду и Ярославль…»

И, дописав (судьба превратна!),

Письмо в подполье спрятал он —

Благоразумный, аккуратный,

Предусмотрительный шпион.

А Федька Конь сбежал, прослышав

О надвигавшейся беде.

Он со двора задами вышел,

Стащил коня бог знает где,

Пихнул в суму — мужик бывалый —

Ржаного хлеба каравай,

Прибавил связку воблы вялой,

Жене промолвил: «Прощевай!

Ты долго ждать меня не будешь,

По сердцу молодца найдешь.

Коль будет лучше — позабудешь,

Коль будет хуже — вспомянешь!»

Степями тянется путина,

Рысит конек, сердечный друг,

Звенит заветная полтина,

Женой зашитая в треух,

Уже в Синоп, как турок черен,

Пробрался дерзостный мужик.

Там чайка плавает над морем

И тучка в Турцию бежит.

Вот наконец прилива ярость

Фелюка режет острым лбом.

Не день, не два бродяга-парус

Блуждал в тумане голубом.

И, с голубым туманом споря,

В златой туман облачена,

Из недр полуденного моря

Явилась фряжская страна!

Обидно клянчить бога ради

Тому, кто жить привык трудом.

И Федька чуял зависть, глядя,

Как иноземцы строят дом.

Он и в России, до опалы,

Коль сам не приложил руки,—

Любил хоть поглядеть, бывало,

Как избы рубят мужики,

Как стены их растут всё выше

И как потом на них верхом

Садится новенькая крыша

Ширококрылым петухом.

А тут плюгавые мужчины,

Напружив жидкие горбы,

Венерку голую тащили

На крышу каменной избы.

Была собой Венерка эта

Зело смазлива и кругла,

Простоволоса и раздета,

Да, видно, больно тяжела!

И думал Конь: «Народец слабый!

Хоть тут не жизнь, а благодать, —

Таким не с каменною бабой,

А и с простой не совладать!

Помочь им, что ли, в этом деле?..»

И, засучивши рукава,

Пошел к рабочим, что галдели

И градом сыпали слова.

Он крикнул им: «Ребята! Тише!»

Силком Венерку поволок,

Один втащил ее на крышу

И там пристроил в уголок.

Коня оставили в артели:

Что стоят две таких руки!

И покатились, полетели

Его заморские деньки!

Однажды слух прошел, что ныне

Постройке сделает промер

Сам Иннокентий Барбарини,

Пизанский старый инженер.

И вот, седой и желтоносый,

Старик пронзительно глядит,

Кидает быстрые вопросы

И очень, кажется, сердит.

Свою тетрадь перелистал он —

Расчетов желтые листы:

Его постройке не хватало

Полета в небо. Высоты!

Бородку, узкую, как редька,

Худыми пальцами суча,

Он не видал, что сзади Федька

Глядит в тетрадь из-за плеча.

Чтобы понятнее сказаться,

Руками Федька сделал знак

И знаменитому пизанцу

По-русски молвил: «Слышь! Не так!»

И ноготь Федькин, тверд и грязен,

По чертежу провел черту,

И Барбарини, старый фрязин,

Узрел в постройке высоту!

И он сказал, на зависть прочим,

Что Конь — весьма способный скиф,

Он может быть отличным зодчим,

Секреты дела изучив.

И передал ему изустно

Своей науки тайны все,

Свое прекрасное искусство

В его расчетливой красе!