Родная кровинка течет в ее жилах,

И больно — пусть век мою слабость простит —

От глаз ее жалких, от рук ее милых

Отречься и память со счетов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,

Душа искрошилась, как зуб, до корня.

Шли годы, и эта ли полуседая,

Тщедушная женщина — мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?

Какою дорогой в могилу слегла?

Влюблялась, кисейные платья носила,

Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чье прозвище — рынок,

Раздавлена грузом матрасов и соф,

Сгорела на пламени всех керосинок,

Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они — вечная песенка жалоб,

Сонливость, да втертый в морщины желток,

Да косо, по-волчьи свисающий на лоб,

Скупой, грязноватый, седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупо

Дотла допылала твоя красота!

Дымящимся паром кипящего супа

Весь мир от тебя заслонила плита!

В истрепанных туфлях, потертых и рыжих,

С кошелкой, в пальто, что не греет души́,

Привыкла блуждать между рыночных выжиг,

Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий несладок:

Пугаться трамваев, бояться людей,

Толкаться в хвостах продуктовых палаток,

Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в ее укоризне,

Очаг не наскучил ей, наоборот:

Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,

Но только властительницей сковород.

Она умоляет: «Родимый, потише!

Живи не спеша, не волнуйся, дитя!

Давай проживем, как подпольные мыши,

Что ночью глубокой в подвалах свистят!»

Затем, что она исповедует примус,

Затем, что она меж людьми как в лесу, —

Мою угловатую непримиримость

К мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать ее морок,

Взять под руку мать, как слепое дитя,

От противней чадных, от жирных конфорок

Увесть ее на берег мира, хотя

Я знаю: он будет ей чуден и жуток,

Тот солнечный берег житейской реки…

Слепую от шор, охромевшую в путах,

Я всё ж поведу ее, ей вопреки!

Два месяца в небе, два сердца в груди,

Орел позади, и звезда впереди.

Я поровну слышу и клекот орлиный,

И вижу звезду над родимой долиной:

Во мне перемешаны темень и свет,

Мне Недоросль — прадед, и Пушкин — мой дед.

Со мной заодно с колченогой кровати

Утрами встает молодой обыватель,

Он бродит, раздет, и немыт, и небрит,

Дымит папиросой и плоско острит.

На сад, что напротив, на дачу, что рядом,

Глядит мой двойник издевательским взглядом,

Равно неприязненный всем и всему, —

Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму.

А я человек переходной эпохи…

Хоть в той же постели грызут меня блохи,

Хоть в те же очки я гляжу на зарю

И тех же сортов папиросы курю,

Но славлю жестокость, которая в мире

Клопов выжигает, как в затхлой квартире,

Которая за косы землю берет,

С которой сегодня и я в свой черед

Под знаменем гезов, суровых и босых,

Вперед заношу мой скитальческий посох…

Что ж рядом плетется, смешок затая,

Двойник мой, проклятая косность моя?

Так, пробуя легкими воздух студеный,

Сперва задыхается новорожденный,

Он мерзнет, и свет ему режет глаза,

И тянет его воротиться назад,

В привычную ночь материнской утробы;

Так золото мучат кислотною пробой,

Так все мы в глаза двойника своего

Глядим и решаем вопрос: кто кого?

Мы вместе живем, мы неплохо знакомы,

И сильно не ладим с моим двойником мы:

То он меня ломит, то я его мну,

И, чуть отдохнув, продолжаем войну.

К эпохе моей, к человечества маю

Себя я за шиворот приподымаю.

Пусть больно от этого мне самому,

Пускай тяжело, — я себя подыму!

И если мой голос бывает печален,

Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!..

Огромная совесть стоит за плечами,

Огромная жизнь расправляет крыла!

Есть у каждого бродяги

Сундучок воспоминаний.

Пусть не верует бродяга

И ни в птичий грай, ни в чох,—

Ни на призраки богатства

В тихом обмороке сна, ни

На вино не променяет

Он заветный сундучок.

Там за дружбою слежалой,

Под враждою закоптелой,

Между чувств, что стали трухлой

Связкой высохших грибов, —

Перевязана тесемкой

И в газете пожелтелой,

Как мышонок, притаилась

Неуклюжая любовь.

Если якорь брига выбран,

В кабачке распита брага,

Ставни синие забиты

Навсегда в родном дому,—

Уплывая, всё раздарит

Собутыльникам бродяга,

Только этот желтый сверток

Не покажет никому…

Будет день: в борты, как в щеки,

Оплеухи волн забьют — и

«Все наверх! — засвищет боцман. —

К нам идет девятый вал!»

Перед тем как твердо выйти

В шторм из маленькой каюты,

Развернет бродяга сверток,

Мокрый ворот разорвав.

И когда вода раздавит

В трюме крепкие бочонки,

Он увидит, погружаясь

В атлантическую тьму:

Тонколицая колдунья,

Большеглазая девчонка

С фотографии грошовой

Улыбается ему.