Робеспьер прищурился — на знакомом балконе появилась невысокая, стройная женская фигура. "Вечером увидимся, — усмехнулся он. Развернувшись, мужчина пошел к мосту, что вел на правый берег реки.

Жанна поправила корзинку, что висела на руке, и нежно, легко рассмеялась. "Пирог совсем теплый, — подумала она. "Сейчас кофе выпьем, Максимилиан мне об Аррасе расскажет. Он же ездил о венчании, договариваться. Приду домой и объяснюсь с Тео".

Она вспомнила веселый голос женщины: "Ты такая счастливая, любовь моя, эти недели. Прямо порхаешь".

— Тео поймет, — твердо сказала себе Жанна, стуча в дверь. "Она добрая. Она будет рада тому, что у меня появится муж, дети…, Все будет хорошо".

Она быстро положила руку на живот: "Сейчас папу увидишь, милый мой". Теперь у нее не было ни сомнений, ни раздумий.

— Максимилиан меня любит, — говорила себе Жанна каждое утро, открывая глаза. "Любит, по-настоящему. Он ведь за мной ухаживал, как положено, и как интересно говорил — об истории, о политике, о философии. Я всегда думала, что только Тео и Марта могут о таком рассуждать, и Констанца — они умные, образованные женщины, а я только и умею, что готовить, вышивать и выращивать цветы. Даже Питер…, - она вспомнила лазоревые глаза, и помотала головой, — даже Питер — только слушал меня, и все. А что я могу сказать? — вздохнула Жанна и еще раз постучала: "Ничего. Но Максимилиан умный, он будет заниматься с детьми. А я буду ходить на рынок, и кормить всех обедами".

Дверь открылась. Жанна, приникнув головой к его плечу, всхлипнула:

— Я так скучала, так скучала, любовь моя…, Ты получил мое письмо? Смотри, — она взяла его руку и приложила к своему платью, — наше дитя тут. Я посчитала, — розовые губы улыбнулись, — как раз в июле он должен появиться на свет. Или она. В Аррасе, наверное, так хорошо летом, — Жанна приподнялась и обняла его, — я буду сидеть в саду и кормить маленького…

— Хватит, — поморщился Робеспьер, — она мне весь сюртук уже слезами закапала, корова. Прямо здесь, и нечего тянуть, даже в квартиру ее не пускай.

Он снял ее руки с шеи и холодно сказал: "Видишь ли, Жанна, я совершенно не уверен в том, что это мой ребенок. Раз ты так легко отдалась мне, то же самое ты могла сделать и с другим мужчиной. И вообще, — Робеспьер пожал плечами, — не след жениться на женщине сомнительного происхождения, с моралью, которая, — он посмотрел в ее бледное, непонимающее лицо, — моралью, которая оставляет желать лучшего. Я депутат, судья — я не могу себе такого позволить".

— Но, — Жанна отступила на шаг, — но, Максимилиан, ты, же говорил, что ты меня любишь… Как же так? — она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Жанна вспомнила мужской смех и ленивый голос: "Когда выпустят тебя из тюрьмы — я лично проверю, чему ты там научилась".

— Я не плакала тогда, — сказала себе Жанна, — при них, не буду плакать и теперь. Не буду, ни за что.

В подъезде было тихо, в открытые окна был слышен шум карет на улице, крики разносчиков, снизу, из булочной, поднимался запах свежего хлеба.

— Пирог, — подумала Жанна. "Я же пекла ему пирог. Господи, что теперь делать, куда мне идти…".

— Я ошибался, — Робеспьер помолчал и добавил, почти вежливо: "Всего хорошего, мадемуазель де Лу".

Жанна, трясущимися пальцами, достала что-то из корзинки и, не успел Робеспьер захлопнуть дверь — швырнула это ему в лицо.

— Сучка, — выругался он, опуская засов, стирая с лица сыр. "Ничего, мадемуазель Бенджаман ее сейчас выгонит вон. Такие, как она, не прощают предательства. И в газетах ей никто не поверит — мало ли сумасшедших осаждают известных людей. Если даже если эта дрянь решит в Сену броситься — ничего, не страшно".

Он с отвращением вытащил из волос кусок лука и пошел в умывальную.

Жанна выбежала на улицу, не разбирая дороги, не видя ничего вокруг себя. "Господи, — подумала она, — Господи, Тео меня не простит, за ее спиной…" Она ступила на мостовую и еще успела услышать испуганный крик кучера, ржание лошадей, треск дерева, а потом перед ее глазами не осталось ничего, кроме темноты.

Невысокий мужчина в потрепанной рубашке, сидел на причале, свесив ноги в Сену — тихую, золотящуюся под вечерним солнцем. Высокие, мощные ивы купали в реке длинные листья, где-то на середине лениво плескала рыба. Отсюда, с маленького острова, не было видно даже крыш деревни Сен-Мамме, что стояла за холмом.

Из-за излучины показалась лодка, что шла вниз по течению. Оттуда, смешливо, крикнули: "Как улов?"

— Отличный, — так же весело ответил мужчина, вытаскивая карпа. Рядом, в корзинке, лежало еще несколько рыбин.

— Зажарю на ужин, — решил Лавуазье, насаживая на крючок червяка. "Господи, как тут хорошо, — ни Академии Наук, ни Главного откупа, с его налогами, ни этих бесконечных заседаний…, Построить бы тут лабораторию и работать. Нет, — он закрыл глаза и вдохнул прохладный ветер, — не получится. Был бы я философом, литератором — тогда, пожалуйста. А так — без помощи мне не обойтись.

Констанца, — в холщовых, подвернутых штанах и старой рубашке, поджав под себя ноги, сидела на старой, покосившейся скамейке у входа в низкий, совсем простой, — в одну комнату, — дом.

Она с хрустом грызла яблоко и читала газету.

Лавуазье присел рядом и поцеловал ее куда-то за ухо.

— Письма читателей, — она передала ему яблоко и велела: "Поешь". "Это отклики на мою статью о шахтах и текстильных фабриках, послушай".

— Мистер Констан, вероятно, ни разу в жизни не был ни на мануфактуре, ни в шахте, — начала читать девушка. "Все его знания об условиях труда на них высосаны из пальца. Он преувеличивает как опасности, подстерегающие рудокопов и рабочих, так и бедность, что их окружает. Даже если среди них и встречаются нищие люди — это исключительно из-за нежелания работать, и пристрастия к горячительным напиткам. Джентльмен из Рединга, — закончила Констанца. Девушка задумчиво протянула:

— Его бы в шахту, хотя бы на одну смену, этого джентльмена. Мой редактор в восторге, и серия о мануфактурах — тоже очень популярна. Следующим будет репортаж о производстве пороха, — она прижалась головой к плечу Лавуазье и тот вздохнул:

— Что с тобой делать? Придется пустить тебя не только в лабораторию, но и в цеха. А это что? — он отогнул угол газеты и прочел: "Такие люди, как мистер Марат — должны быть расстреляны на месте, они призывают к бунту. Откуда в твоей газете интервью с Маратом? — спросил Лавуазье.

Констанца поерзала и нехотя ответила: "Я к нему ходила. Читателям такое нравится, сам понимаешь".

Лавуазье погладил ее по голове. "Понимаю, просто он нечистоплотный человек, дорогая. Хотя ученый, в общем, неплохой. Твой дядя, месье Корнель, давно с ним враждует, да и я тоже, — Лавуазье развел руками, — не слишком его жалую. В Академию не принял, — он усмехнулся: "Я вообще считаю, что не надо смешивать науку с политикой, Констанца. Однако месье Марат, с тех пор, как его величество согласился собрать Генеральные Штаты — покой и сон потерял, уже видит себя издателем газеты, глашатаем народных масс. Хотя ты мне рассказывала, как его в Льеже приняли, — Лавуазье обнял ее. Констанца, вдыхая запах, свежей, речной воды, хихикнула: "Ты опять купался, что ли? Ноябрь на дворе".

— Осень хорошая, — улыбнулся Лавуазье, — днем вода теплая еще. А ты, — он пощекотал белую шею, — трусиха. Работала откатчицей, а сама — даже по пояс в воду не зашла, визжала.

— Тут так тихо, — Констанца устроилась у него на коленях, — так спокойно, Антуан. "Даже уезжать не хочется, — вздохнула девушка.

— Да, — он провел губами по нежной щеке, — вернемся в Париж и опять урывками будем видеться. Ты поедешь куда-нибудь, будешь по своим интервью бегать, тем более, что весной все депутаты начнут в город собираться.