И пошла, пошла молва о грешности Женечки, да что там грешности, о развратности, почти настолько же беспредельно ужасной и прекрасной, насколько беспредельно ужасна и прекрасна она сама. И преследовала эта молва Женечку все годы обучения. И будь это старые времена, не миновать бы разборов и осуждений на разных уровнях ее аморального поведения. Вплоть до отчисления ее из праведных рядов учащихся.

А теперь вот вам парадокс: старый Брилев был первым и последним у Женечки за все эти годы.

Как? Почему? Что такое?

А вот послушайте.

К примеру, старшекурсник-сердцеед зазывает Женечку на вечеринку. И делает так, что они остаются вдвоем.

С небывалым для него замиранием сердца он фривольно подходит к Женечке и хочет обнять ее и поцеловать.

И видит запрокинутое прекрасное лицо Женечки, сияющие ее глаза. ОБОЖАЮЩИЕ ее глаза.

— Ты чего? — спрашивает сердцеед почти испуганно.

— Любуюсь тобой. Ты зверь желания, ты всадник любви, ты молодость мира, ты надежда Женщины, Ты, Ты, Ты!

— Само собой, — бормочет сердцеед и вспоминает, как умело он может обнять, прижать, поцеловать, на ушко шепнуть.

Пробует. Касается руками плеч ее.

И чувствует с ужасом, что вся мужская его сила бурно исходит из него (и ощущает себя при этом почему-то маленьким ребенком, который во сне не удержался и хочет проснуться, но не может!!!).

И возникает к тому же наваждение, что не от чрезмерного желания ушла сила, а по какой-то другой причине: словно он коснулся чего-то запретно-священного, какого-то табу, и некий бог, охраняющий это священное, наказал его.

Женечка шепчет ласковые слова, пытается помочь — тщетно!

Расстаются, несолоно хлебавши.

Но друзья-то, друзья-то сердцееда на другой день спрашивают! И он горделиво усмехается: о чем, мол, речь, и так все ясно! Требуют подробностей. Он только восхищенно закатывает глаза, а потом отворачивается и нервно курит, поминутно сплевывая от сухости в горле: будто опять неведомый бог погрозил ему пальцем.

Приступает к делу следующий сердцеед. С тем же результатом.

И с тем же последующим уклончивым хвастовством.

Мало того, что мужская сила уходила у них в момент свидания с Женечкой, она к некоторым не возвращалась неделями, месяцами, а то и годами, и они мысленно проклинали это дьявольское существо, хотя никто не попытался чем-то отомстить ей. Боялись.

Ну хорошо, это окружение окрестное, техникумовское, а прочий город, неразборчивый огромный беспардонный город, умеющий и косорылицу какую-нибудь на пьедестал возвести, и чудо природы в грязь втоптать, — чего ж он-то зевал?

А он именно только и зевал — не решаясь. Женечка словно заколдованной была: никто не приставал на улицах, никто не окликал из машин, никто не заигрывал в троллейбусе (а если оказывался лицом к лицу, то, вместо того чтобы исподтишка любоваться, чувствовал непонятную тоску и боль от одного только взгляда на нее — и спешил отодвинуться, отойти, отвернуться).

Природа Женечки не была чрезвычайно жаждущей, но из-за этой вот заколдованности стала понемногу изводить ее. Она ведь сама никакой заколдованности в себе не чувствовала, она казалась себе обычной и нормальной, просто красивой, вот и все. Ей хотелось нежности, хотелось касаний и шепота — как у всех.

Она стала слишком часто думать об этом.

Ей хотелось каким-то образом разомкнуть этот порочный круг. Но как? Не на панель же идти, на улицу то есть, Краковскую, которую называют в городе «улицей красных фонарей», где стоят проститутки, и профессиональные, и подрабатывающие (в том числе, и, увы, немало, из геологоразведочного техникума)!

А почему бы нет? — вдруг возразила она себе однажды.

Только один раз.

Только для того, чтобы разомкнуть этот самый круг.

И она пошла.

Это было весной. Она была в черных чулках и короткой юбке, которой даже не видно было из-под ярко-оранжевой куртки, которая тоже длинной не была.

Три часа бесполезно простояла она там. Она видела, как увозили других, а некоторых успели за это время обратно привезти и опять увезти. Возле нее же машины притормаживали, из машин рассматривали ее — и прочь, прочь, прочь! Почему?!

Но вот наконец одна машина, большая, сверкающая, с затененными стеклами, остановилась. Опустилось стекло, и рука поманила ее.

Женечка смело села в машину, на заднее сиденье, к господину средних лет, относительно приличной наружности. Правда, он был довольно пьян.

— Поехали! — скомандовал господин шоферу.

Машина тронулась.

Господин долго смотрел на Женечку. И взгляд его, сначала мутный, с каждой секундой прояснялся и трезвел.

— Ты кто? — спросил он.

— В каком смысле?

— Во всех! Ты кто?

— Вам имя нужно?

— Нет. Ты кто?

— Что, не понимаете, что ли? — сказала Женечка, стараясь подпустить в голос как можно больше пошлой игривости.

— Не понимаю, — сказал господин.

— Вы зачем меня посадили вааще-то? — стала Женечка изображать профессиональный гонор.

— Зачем я посадил, я знаю. А ты зачем села?

— Сами знаете.

— Неужели? И сколько?

— Расценки типовые.

— Типовые? Не двойной тариф, не тройной?

— С какой стати?

— Поэтому я и спрашиваю: ты кто?

— Я не понимаю.

— И я не понимаю. А я не понимать не люблю. Тормозни! — приказал господин шоферу.

Тот остановил машину.

— Выходи.

— В чем дело, папочка? — загнусавила Женечка.

— Не получается у тебя, девочка. Не знаю, кто тебя послал и зачем, но я лишнего риска не люблю. Будьте здоровы, передавайте привет, — с чрезвычайно вежливостью сказал господин.

— Кому?

— А это вам лучше знать. Привет и наилучшие пожелания!

И машина умчалась.

А Женечка более не предпринимала безумных этих попыток расколдоваться. Она положилась на волю случая.

Глава 4

И вот ей миновал уже двадцать один год, она окончила техникум и села в комнате на восемь женщин в ЦНИИР-ИУХЗ. В уголке, но у окна, вид из которого, правда, был заслонен кустистым цветком в горшке, принадлежащем старейшей работнице Юлии Германовне Лисановой. Сама она не могла сидеть у окна, так как боялась сквозняков. Цветок же убрать не соглашалась, говоря: «Хотите без кислорода задохнуться?» Если кто-то вдруг, вспомнив, поднимал вопрос о цветке, у Юлии Германовны сейчас же начинался сердечный приступ.

С любопытством ждали, как-то новая работница, красотулечка, отзовется об этой цветастой мерзости.

Женечка, едва видя сквозь растение свет божий, воскликнула:

— Здорово! Как в лесу!

И все вдруг почувствовали, как ушло подкатывавшее к горлу раздражение, и умилились: действительно, как в лесу. И весь день думали о природе, полянах, ручьях и косулях.

В ЦНИИР-ИУХЗ в это время производился ремонт. И руководство пригласило для оформления холла (лицо учреждения!) художника-дизайнера.

Художник был длинноволос (волосы обхвачены кожаной тесемочкой), невысок, с азиатскими скулами. Лет тридцати. Он курил дешевые вонючие сигареты и плевал на пол.

Увидев Женечку, он сказал:

— Иди-ка сюда.

Она подошла, чувствуя странную слабость в теле.

— Иди, иди, — подбодрил ее художник. — Встань рядом со мной.

Она встала и увидела себя с ним в большом зеркале, которое было в холле. Он рыжеволос (несмотря на азиатские скулы), она черна (но лицо типично русское, хотя непонятно, в чем эта русскость). Он невысок и кривоног (что видно в узких джинсах), она выше его и безукоризненно стройна.

— Дисгармония, доведенная до совершенства, становится высшей гармонией, — сказал художник. — Ты понимаешь, что противоположности сходятся? Я абсолютный урод, ты абсолютная красавица. Тебя все боятся, кроме меня, потому что я из-за своего уродства давно уже не боюсь никого. Ты видишь, как мы подходим друг к другу?

— Да, — коротко ответила она (ей было трудно дышать).

— Но учти, — предупредил художник. — Никаких разговоров о браке, хватит с меня. Поживем просто вместе.