А еще он выглядывал в зарослях обезьян. Атеа удивляли — и пугали эти странные, похожие на людей существа, умеющие смеяться и корчить рожи.
Тауб их ненавидел:
— Самые подлые создания на свете! Ни с того ни с сего залепят тебе в лоб кокосом или нагадят на голову, а попробуй их подстрелить в этих зарослях! К тому же на таких тварей жалко тратить патроны.
По дороге он наставлял своего спутника, отвлекая его от созерцания тропической природы:
— Когда я скажу чернокожим надсмотрщикам, что теперь ты — главный, им это не понравится. Так что будь внимателен. У них есть ножи, и они способны пустить их в ход. А если они убьют тебя, то непременно съедят, и я ничего не смогу поделать. Следи, чтобы туземцы работали, а не валялись в зарослях, да еще с женщинами! Кстати, ты можешь выбрать себе любую. Я разрешаю. Кивнешь ей, и она пойдет с тобой.
Атеа покачал головой.
Патрик внимательно посмотрел на него.
— Не нравятся? Мне тоже. Ничего, теперь, когда здесь появился ты, я возьму баркас и наконец отправлюсь в Хобарт-таун за белой красоткой. Но тебе придется довольствоваться местными или перебиваться, как знаешь.
Разбросанные меж высоких деревьев хижины фиджийцев напоминали плетеные корзинки. Почти сразу за деревней начинались тростниковые поля. Они имели различный вид: на одних участках растения были совсем низкими, на других средними, а на некоторых превышали человеческий рост. Как объяснил Патрик, после посадки урожая надо ждать больше года, потому это делается в разное время.
Среди обитателей деревни было много рослых и сильных мужчин. Вооруженные длинными ножами для резки тростника, они легко смогли бы напасть на Тауба. Атеа удивляло и оскорбляло, что туземцами может повелевать человек, не обладающий маной. Мана была тонкой и чистой энергией, тогда как от Патрика исходила только грубая сила.
— Это мой новый помощник, — небрежно произнес Тауб. — Его зовут Атеа. Он тоже не белый, но все-таки посветлее, чем вы. Да и мозгов у него побольше. Он будет следить, чтобы вы не отлынивали от работы.
Большинство фиджийцев опустило глаза. Их враждебность была подобна каменной стене. Атеа почувствовал это всей кожей, и то же самое случилось с Паки: шерсть на загривке пса вздыбилась, и он залаял дурным голосом.
Молодой человек сразу понял, что надо отправить пса домой: в такой ситуации лучше быть одному, а не с тем, кто тебе дорог, пусть даже это собака. Всегда легче бояться за себя, чем за другое живое существо.
— Назад! — приказал он Паки, и тот нехотя обиженно затрусил в сторону дома.
— Не робей, — сказал Патрик полинезийцу. — С ними нетрудно справиться. Главное дать понять, что ты сильнее.
Это Атеа знал и без него. Только ему вовсе не хотелось заставлять этих людей работать, угрожая им ружьем.
— Я пойду на другое поле, а ты оставайся здесь. Если что-то пойдет не так, кричи, а лучше стреляй, — заявил Патрик и ушел.
Местные жители взялись за привычную работу. Многие косились на Атеа, но едва он поворачивался к ним, тут же отводили глаза.
Атеа решил обойти поле. На островах Фиджи было куда больше живности, чем на Маркизских: тростниковые заросли так и кишели всякими тварями. Чтобы избежать укусов ядовитых насекомых, перед вырубкой приходилось поджигать поле.
Атеа скорее догадался, чем услышал, что происходит за его спиной, и, резко обернувшись, с силой ударил прикладом. Мужчина упал на землю, зато другие вооруженные резаками фиджийцы немедленно окружили Атеа.
Отступив к стоявшему стеной тростнику, он навел на них ружье, но не спешил стрелять. Мужчины долго и молча изучали его, потом один сказал:
— Откуда ты взялся? Кто ты такой?
А другой тотчас добавил:
— Все равно мы тебя прирежем.
— Я не желаю вам зла, — решился ответить Атеа.
— Никто не приходит сюда со злом, но все только его и творят. Чем ты подкупил белого?
— Тем, что не испугался. И вас я тоже не боюсь.
— И мы тебя не боимся, несмотря, на то, что в твоих руках огненная палка. Мы не позволим тебе взимать лалу[5]!
— Мне не нужна лала.
— Тогда бери нож и руби тростник.
Атеа покачал головой.
— Я никогда не стану работать на белого так, как это делаете вы.
— Хочешь сказать, ты особенный? Да, твоя кожа светлее нашей, и все-таки ты ничего не стоишь без этой стреляющей палки.
По выражению их лиц и глаз Атеа видел, что они все равно его убьют. Подкараулят и прирежут где-нибудь, днем или ночью. Он понимал, что надо что-то решать: сейчас или никогда.
Он отшвырнул ружье, а потом повернул к ним ладони.
— Подойдите и сразитесь со мной. Теперь у меня ничего нет, — сказал он и добавил про себя: «Ничего, кроме… маны».
Мана таится во многом: в красивой мелодии, в узоре ветвей на фоне лазурного неба, в полете птицы и запахе гибискуса, но сейчас она была только в нем, ибо усилием воли он вобрал ее из окружающего мира. Она заставляла его стоять твердо и прямо, она гнала его кровь по жилам и трепетала в его сердце. Сперва она едва теплилась в нем, а потом поднялась высоким и чистым пламенем, выжигая смятение и страх.
Замершие перед Атеа люди видели тот облик, который он избрал для себя сейчас. Облик высшего существа, наделенного силой, которая им и не снилась.
Патрик Тауб не сумел бы этого понять, но фиджийцы еще не утратили способности постигать такие вещи.
— Кто ты? — осторожно спросили его.
— Я был вождем своего племени.
— И что? — воскликнул какой-то смельчак. — Ты продался белому!
— Неправда. Я никому не продаюсь.
Вперед выступил какой-то старик.
— Наш роко-туи[6], которого убил белый, мог ходить по горящим углям! Если в тебе есть что-то, чего нет в нас, сделай это! — сказал он и показал на тлеющий тростник.
Атеа вздрогнул. Он никогда не видел, чтобы кто-то совершал нечто подобное. В его родной Полинезии ни для вождя, ни для рядовых членов племени не устраивались жестокие испытания. Это был край любви и радости. Однако здесь все было иначе.
Он вспомнил слова покойного отца: «Кто ты такой, это совсем не то, каким ты можешь быть. Это способен понять только вождь. Он — солнце племени, никто не в состоянии до него дотянуться».
Атеа знал, о чем говорит отец. Сила человеческого воображения, равно как власть потусторонних миров, выше и главнее земного и вещного. Его народ и христиан объединяло одно: вера в господство духа над телом.
Он смотрел на тлеющее пламя до тех пор, пока зловещий красноватый отблеск углей не превратился в переливчатое сияние камушков под голубой пеленой воды. Ему ничего не стоило пройти по мелководью, и он это сделал. Атеа слышал плеск волн, его ноги обволакивала прохлада.
Он очнулся на сухой, твердой и не горящей земле. Его ноги испачкала сажа, но на них не было даже малейшего следа ожогов.
— Роко-туи, роко-туи! — разнеслось вокруг.
Атеа позволил себе перевести дыхание и поднял ружье, лишь когда фиджийцы разошлись по своим местам. Он знал, что это испытание было далеко не последним. Ибо заставить человека отступить гораздо проще, чем проникнуть в его мысли и сердце.
Внезапно Атеа стало горько. Он вновь использовал свою ману для того, чтобы помочь самому себе, а не кому-то еще. Не как христианский Бог, не как благородные люди.
Вернувшись, Патрик, похоже, удивился тому, что «знакомство» прошло так гладко и мирно. Но он ничего не сказал.
Когда настала пора возвращаться с поля, Атеа окружили мужчины.
— Откуда ты? Почему оставил родное племя?
Намереваясь послушать его рассказ, фиджийцы присели на корточки, но Атеа был немногословен. Вместо того, чтобы распространяться о себе, он спросил их:
— Почему вы боитесь белого? Ведь он один!
— Наш вождь был очень сильным человеком, а он его убил.
Атеа покачал головой.
— У него нет маны.
— Зато есть помощники. Нитао, Теаки, Маунуту и Калунга. Если мы убьем белого, будет еще хуже. Тогда стреляющими палками завладеют они. Убьют и съедят неугодных, станут насиловать женщин. Это они приказали нам убить тебя.