— Хорошо, мэм.

По крайней мере, миссис Даунинг обращалась к ней на «вы».

Облачившись в уродливую одежду, которую, согласно предписанию правительства, должны были носить каторжницы, Эмили вытащила из своих вещей осколок зеркала и заставила себя посмотреться в него.

Ее тонкая шея напоминала стебель цветка, а лицо было бледным, точно далекая луна. Взгляд казался пронзительным и вместе с тем странно неподвижным.

Бумажное платье, фланелевый фартук, коленкоровый чепец, грубые чулки и поношенные башмаки были просто ужасны; впрочем Эмили не волновало, как она выглядит.

Оторвавшись от зеркала, молодая женщина оглядела каморку. В отличие от хозяйских комнат здесь был земляной пол и тростниковые стены. Кровать заменял соломенный матрас, а стол — два поставленных друг на друга ящика. Окно было таким низким и маленьким, что в него едва удавалось выглянуть.

Когда-то собственная комната казалась ей тихой, безопасной гаванью, самым уютным местом на свете, где она всегда могла собраться с мыслями и заглянуть в собственную душу. Вот уже несколько месяцев Эмили не хотела, даже больше — боялась это делать, и сейчас смотрела на себя, как на незнакомку, изменившуюся внешне, и — самое главное — внутренне.

Прежде она была дочерью путешественника, скромной, мечтательной, незаметной девушкой, потом перевоплотилась в пылкую возлюбленную молодого вождя полинезийского племени, затем стала одинокой, но счастливой матерью двоих прелестных детей, а в конце концов — узницей, каторжницей, ссыльной.

Когда-то Эмили призналась отцу, что не жалеет о том, что случилось в ее жизни, но сейчас она не смогла бы этого сделать.

Глава восемнадцатая

— Не беспокойся, я тоже беглый, — с этой фразы началось настоящее знакомство Атеа с Патриком Таубом.

Прожив у него некоторое время, полинезиец все еще не мог сказать, пленник ли он или предоставлен самому себе.

Впрочем бежать тут было особенно некуда. Острова Фиджи или оставались необитаемыми, или же их населяли дикие племена, не брезговавшие людоедством. Сам Патрик в прошлом был каторжником. Он бежал из британской колонии для заключенных, угнав баркас после того, как убил кого-то из тамошней охраны, за что ему неминуемо грозила бы смертная казнь.

Сколько лет назад это случилось, он припомнить не мог:

— Прежде я каждый месяц делал зарубки, а после сбился со счета. Полагаю, я живу здесь не меньше пяти лет. В общем-то у меня есть все, даже добрый ром, не хватает только белой женщины.

Мечтам о белой женщине Патрик Тауб предавался часто: это была его навязчивая идея.

— Конечно, есть местные, — говорил он, — только это не то.

Туземцы работали на него, как понял Атеа, за очень маленькую плату, тогда как сам Патрик имел довольно большой доход. Фиджийцы заготавливали кокосовое масло, ловили трепангов, вырубали остатки сандаловых деревьев, практически уничтоженных на Фиджи еще два десятка лет назад. Эти товары Патрик сбывал заезжим торговцам из разных частей света.

— Хотя все это ерунда, — как-то обмолвился Тауб. — Главное, я мечтаю создать тут большую тростниковую плантацию.

Атеа удивлялся, как один человек может держать в страхе целый остров. Впрочем Тауб объяснял это крайне просто:

— Я прибыл сюда с ружьем, которого местные никогда не видели, и первое, что я сделал, — убил их вождя. Дикари полагали, что он обладает сверхъестественными способностями, но я показал, кто из нас сильнее.

Французского матроса с затонувшего корабля, о котором он обмолвился в самом начале, Патрик тоже застрелил, поскольку они не поделили власть на острове. Для личной охраны Тауб использовал головорезов из числа местных чернокожих, которым отчаянно не доверял, отчего ему приходилось спать буквально «с ружьем в руках».

К счастью, его «охранники» не умели стрелять, и Патрик прилагал все усилия к тому, чтобы они не овладели этим секретом.

Как ни странно, он был рад появлению Атеа.

— Вижу, ты парень с головой. И с характером. Хочешь, оставайся здесь. Будешь помогать мне командовать черными, что работают на меня.

Отчасти такое расположение объяснялось тем, что Тауб не видел в Атеа конкурента, каким бы мог стать белый. Вместе с тем он нуждался в помощнике, хотя бы для того, чтобы иметь возможность отлучаться с острова.

— У меня этот «рай» уже в печенках сидит, — признался он. — Не представляешь, что бы я отдал за то, чтоб посидеть в таверне хотя бы полчаса! К тому же мне нужно купить кучу всяких вещей.

Понимая, что должен затаиться и переждать тяжелые времена, Атеа решил притвориться, что разделяет взгляды Патрика. Он видел, насколько бесправным и забитым было здешнее население. В отличие от полинезийцев они трудились от зари до темна, как рабы, и почти ничего не имели. Патрик Тауб и его приспешники могли брать себе любых женщин, даже если те были замужем или едва вышли из детского возраста.

Атеа не понимал языка фиджийцев, потому первое время сторонился их и проводил время в компании Патрика. А еще его заинтересовали собаки.

Завидев полинезийца, они скалили зубы, но не нападали, потому что Патрик запретил им это делать. Атеа впервые видел животных, понимающих человеческую речь! Они смотрели на него глазами разумных существ! Но он не верил, что когда-нибудь сможет общаться с ними.

— Собаки не едят людей, а местные люди — едят, потому люди хуже собак, — заметил Патрик. — А еще собака никогда тебя не предаст, а человек может сделать это тысячу раз!

Однажды полинезиец увидел, как стая собак напала на своего же сородича с явным намерением разорвать его на куски. Именно этого пса Атеа ранил камнем: с тех пор бедняга прихрамывал, отчего не поспевал за остальными, и ему доставалось меньше корма.

Атеа вспомнил родное племя: там никогда не уничтожали больных и слабых; напротив, другие выполняли за них всю работу. Здешние люди, как он уже понял, были другими. Должно быть, и животные — тоже.

Разогнав собак камнями и палкой, Атеа склонился над бедолагой. В собачьем взгляде сквозили усталость, испуг и оскорбленная преданность. Атеа отнес искусанного пса на террасу и стал заботиться о нем: лечить раны, кормить и гладить.

Вскоре собака перестала его бояться и, завидев, громко стучала хвостом об пол. Поправившись, пес всюду ходил за Атеа. Когда тот сидел на крыльце, собака клала рыжую морду ему на колени. Разговаривая с животным, Атеа ощущал его молчаливое понимание. Он решил назвать пса Паки, и тот быстро запомнил свою кличку.

У Атеа тоже была хорошая память: однажды услышав новое слово, он, как правило, не забывал его. Сопровождая Патрика, он внимательно вслушивался в речь фиджийцев, а по вечерам расспрашивал англичанина, что означает то или иное слово. О себе он рассказывал очень мало. Признался, что бежал от белых, потому что они хотели его повесить.

— За что? — спросил Патрик.

— За непокорность.

— Ты умеешь стрелять из ружья?

Атеа не знал, что ответить, но все же решил признаться:

— Да.

— Это хорошо. У меня их два. Одно из них ты завтра возьмешь с собой. Я тебе доверяю. Пора браться за дело. Я объясню черномазым, что ты мой помощник, и все же от них можно ожидать чего угодно.

На Фиджи Атеа просыпался всегда в одно и то же время, при первом проблеске утренней зари, о чем возвещал резкий крик какой-то птицы. Затем на четверть часа наступала тишина, а после подавали звуки другие пернатые обитатели леса: козодои, дрозды, попугаи.

Вскоре первые лучи солнца пронизывали листву золотистым светом, отчего капли ночной росы сверкали, как жемчуг. Воздух был таким свежим, что его хотелось пить, а цветы, казалось, распускались на глазах.

Позавтракавший лепешками с беконом и кофе с хорошей толикой рома Патрик спустился во двор, где Атеа кормил Паки.

— Ну что, идем?

Выпрямившись, полинезиец кивнул.

Тропинка шла через лес. Атеа привлекало великое множество лиан, которых не было на его островах. Тонкие и гладкие или узловатые и грубые, они были перекинуты с дерева на дерево, подобно корабельным канатам. Не представлялось возможным понять, откуда они брали свое начало и как росли.