Картина меняется, как в театре после антракта. Коренастый угрюмый цыган сидит с длинной трубкой в зубах перед входом в двускатную палатку. «Кто видел мою цыгануху?» — спрашивает он громко. Никто ему не отвечает. Он повышает голос: «Вы что молчите, ромалэ?» — «Ушла она, дадо…» — «Ну, так найдите». — «Видно, сбежала. Ищут».

Барон ощутил вдруг теплое дуновение, исходящее сверху. Остановился, поднял глаза. Тепло посылал сгусток света, меняющий форму. Возникло видение: сперва глаза, затем и лицо смеющейся яркой цыганки, галлюцинацией зазвучал сильный гортанный голос: «Сердце болит? Я говорила тебе: не прыгай в омут, не вызнав его глубины. О таборе думаешь, не обо мне. Ухожу, ухожу… Будет сын у тебя — не узнаешь его».

Голос звучал как музыка приближающейся скрипки: «Помнишь ли сказку об умирающих деревьях? У них ведь законы правильные, как у нас: то, что благо несет, принимаем, чего не надо — то отвергаем. Воду берут деревья из глубины, свет — с неба, тепло — от солнца. Борются между собой за жизнь, но без нужды друг друга не убивают». — «Зачем говоришь мне это? — спросил барон темноту. — То лето было сухое, поили коней, купали. Хорошие были кони, дай Бог любому. Когда ты ушла в лес, меня в таборе не было. Ты ушла в лес…» — «Откуда ты взял?» — «Старики сказали». — «Сказка, барон». — «Ну как же: мол, пошла твоя цыгануха к какому-то мужику, он ее ждал в лесу, высокий, седой. И вроде заколдовал, взял с собой». — «Не так. Не к человеку ушла я. А от тебя. От человека». — Между прочим, в ту ночь у костра только грустное пели. Не слышала? Слушай же:

Барон пришел в себя, лишь очутившись возле дома. Кто-то стоял у подъезда с краснеющим огоньком сигареты. Гулко покашлял. Барон подошел, узнал Раджо. С Раджо нельзя говорить, он проклят, но никого вблизи нет, и барон, помедлив, спросил:

— Что здесь делаешь, Раджо? Зачем ты связался с чужой? Цыганок тебе не хватало?

— Убил я ее! — сказал Раджо.

— Еще мой вопрос: как ты допустил, что Нож погубил ребенка?

Раджо опять закашлялся, не ответил, барон пошел в дом. Не о Раджо он думал — о разговоре с Графом. Судьба внезапно выбросила ему эту карту из полной колоды.

Гадже боятся смерти. Цыгане — нет. Когда старики уходят из табора умирать, им ставят палатки. Инстинкт говорит старикам, что срок вышел и ничего нельзя изменить — такова воля Дэвлы.

Барон пока не задумывался о своей смерти, а в делах, сопряженных с опасностью, предоставлял все судьбе и природе.

Когда начинаешь жить, знал он, вступаешь на дорогу к знанию, которым владели те, кто жил до тебя. Но дорога не перестает быть твоей, и все, что будет с тобой, — это только твое. Хочешь понять других — гляди в себя, но без лукавства и страха. Тогда поймешь все вокруг.

Он с почтением относился к мудрости криса. Потому что крис принимал любой опыт, даже и отрицательный. Опыт не обманывает. Но когда что-то выходит за рамки закона… Приходится выйти за рамки опыта. И искать решение, как говорят теперь, нестандартное. Самому.

Барон призвал пхури. Она раскурила трубку, сказала без предисловий:

— Граф должен склониться перед тобой, как веками склонялись цыганские сыновья перед отцами. Не захочет — убей. Ты обязан, барон.

Барон, чернея лицом, согласился. Пхури права. Она не дает обманных советов. Ей дано видеть лицо судьбы. Гадает она не за деньги, а чисто и строго. Своих не обманешь. Кроме всего, за такой обман платят жизнью, не меньше.

Пхури цыгане зовут не походя, а только в самые трудные времена, и получают все, что накоплено в ее душе, принявшей тысячелетия жизни народа. Ей Дэвла спешит подсказать, как помочь соплеменникам справиться с силами, ополчившимися на ее братьев.

Небо свинцовело и давило. На улицах было мрачно, люди спешили в свои дома, к телевизорам, нагнетающим предчувствие катастрофы. В скверах бродили полубезумные старики и говорили сами с собой, молясь, очевидно, о тихой и скорой кончине.

Надо мириться с сыном — вот о чем думал барон. Если он не поймет, придется пролить его кровь, но это безумие. Это безумие жизни. «Цветы и трава не знают привязанностей и не испытывают страданий…» — вспоминал барон фразу, взявшуюся неизвестно откуда. Еще какие-то фразы вертелись в его полуседой голове. «Нет памяти о прошлом, — как-то сказал старый Анжей, — да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…» — «Это Экклезиаст, сын Давидов, царя Иерусалима, — ответил ему барон и добавил: — Увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его, ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?» Так или вроде того записано в Библии.

Барон думал и о другом. Цыганские кланы, взбудораженные переменами всего и вся, сперва пытались вписаться в всплески мистицизма и суеверий, но начинались события на окраинах, и вожаки повели цыган в глубины России. Был старинный расчет на то, что в глубинке ни власти, ни люмпены не доберутся до таборов и судьба избавит цыган от исторической роли козлов отпущения в дикие, полуголодные годы.

Но вожаки ошиблись. Словно морские приливы, которые, следуя один за другим, увеличивают высоту и мощь набегающих на берега волн, ненависть и раздоры катились навстречу цыганам из центра России, притом окраины бывшей империи продолжали гореть кострами военных конфликтов. Таборы делились и уходили частями, ища пристанища по всей Центральной России. Будто богиня Сара Кали взмахнула жезлом, и надвинулся вал цунами, поднявший все, что так долго отравляло сознание миллионов людей. Что будет на развалинах?.. Что-то новое… Пока надо выжить в меняющейся вселенной. Пока сработал инстинкт выживания.

Барону казалось, люди живут по инерции, будто уже нет прошлого, и вперед двигаются ощупью, как в тумане, не видя и не понимая будущего. Они лишены информации и барахтаются в страстях, захлебываются словами….

За столом, где собиралось обычно много людей, на этот раз сидели трое: старый Анжей, пхури, барон.

— Анжей, — сказал барон, — душа моя устала. Сил еще много, вроде бы разум при мне, а душа — устала. Может, я живу лишнее?

Анжей смотрел с испугом.

— Что делать? — снова спросил барон.

— Э, ромалэ, не тужите, — усмехнулась пхури. — Слушайте да мотайте на ус. В старину вожак табора как-то повздорил во время кочевья с одним волостным начальником. Скажем, со старостой. Тот наседал, вожак не хотел уступить. «Что, — говорит, — ты можешь мне сделать?» — «А сделаю тебе то, — отвечал староста, — чего бабушка твоя и во сне не видела». — «Фотишь — мамонишь — на грех наводишь. Как хочу, обведу, изругаю тебя дураком, а ты пальцем меня не тронешь. Вот как!» — поддразнил цыган старосту… Ударились об заклад, согласившись на том, что если сумеет цыган, стоя перед старостой, громко ругать его на все корки, а староста будет при этом чуть ли не кланяться, то вожак получает рубль серебром, а не выйдет — выиграл староста. Сроку на это — месяц. Дело же в октябре. Проходит недели три. Спорили под хмельком, староста и забыл, что к чему. Вдруг получается в волостном управлении донесение об убийстве неподалеку. Писарь со старостой едут расследовать. Писарь — на земских, староста — на своей лошаденке в телеге. Староста думает о своем: заночевать у знакомой вдовы… Дома ли баба? Вдруг видит: стоит у дороги крытый мережею[66] шалаш, в шалаше сидит без рубахи хмельной старик да орет: «Ой, жарконько мне, ой, моченьки нет!» Изумленный староста слез с телеги, чтоб урезонить пьяного, и, подойдя, узнал вожака: «Да это ж ты, Масафеич!» — «Я, Трифон Петрович». — «Что делаешь тут?» — «Надумал тетеревов ловить. Раскинул сетку. Только жара одолела». — «В мереженном шалаше-то? Да ты с ума спятил. В пору шубу надевать, а ты и рубаху снял». — «Право слово, Трифон Петрович, взопрел. Ты думаешь, что это мережа, так и не греет. Мережа-то она мережа, да не простая…» — «Какая же, Масафеич?» — «Делал ее лет двести назад дед моего прадеда в земле Кордемон-миндель-диян из белого буремпутера под самым солнышком. А трава буремпутер такого рода…» — «Ты, Масафеич, и в самом деле рехнулся?» — «А вот войди-ка сам, так увидишь», — сказал вожак. Он пропустил в шалаш старосту, а сам выскочил и обмотал шалаш в другой ряд свободным концом мережи. «Ну, как, — спрашивает, — не холодно, Трифон Петрович?» — «Да все равно что на улице». — «Ну, посиди-ка тут день-другой, ты согреешься». — «Смеешься, что ль, Масафеич?» — «Как не смеяться над дураком! Вишь поверил, что под мережой жарко!» — «Ах ты подлец! Да я тебя!» — рванулся было староста… Однако! Цыган забил колья глубоко, мережевые стены-то не порвешь — они крепче тесовых. «Пусти, дьявол!» — кричит староста. «Посиди, ваше почтение», — отвечает хладнокровно тот. «Пусти!» — «А ты помнишь заклад?» — посмеивается вожак. «Чтоб тебе сдохнуть, собака! Пусти, говорю!» Добрый час препирались, пока староста на кресте не поклялся простить цыгану проделку, отдал рубль, а вожак дал ему нерушимое слово ничего не рассказывать людям…