Они ушли перелесками на Овражки и с первой же электричкой доехали в Косино, на потаенную хату. В вагоне Нож сказал Раджо о том, что тот сам уже понял, но знать не хотел, готов был уши заткнуть и зажмуриться. Нож замочил артистку и мальчика.

Громкое вышло дело. Газеты писали: «Нелюди». Это о них. О нем. Нож с тех пор Раджо боялся, а Раджо как заморозили. Не мог он переступить того, что так кончилось на малаховской даче. Хотя понимал: иначе быть не могло, раз уж судьба его приговорила связаться с мокрушником… Граф получил свой хабар^[64] и держит Раджо с тех пор на коротенькой привязи. Одно слово Графа — и Раджо кончат цыгане. Детей цыгане не убивают. Это — за гранью всего. За это полагается казнь, и каждый цыган сочтет своим долгом, перекрестясь, исполнить ее…

Раджо жил, зная это, готовый ответить жизнью, и душа его рвалась. Да, он, бывало, и сам убивал, но ребенок… Нож, встречаясь с ним, чуял, что ходит по лезвию. Они подельники, да, однако Раджо сорвется — и кончено.

Природа работает без выходных, силы ее беспредельны. Она совершает ошибки и походя их исправляет, не останавливая движения. Нож продвигался к небытию, сопровождаемый взглядами Раджо, а человеком он уже не был, поскольку природа принять его не могла.

Если б не Граф, непостижимо державший в руках цветные нити событий и души цыган, промышлявших в Москве, Ножа давно бы не стало на свете. Возможно, и Раджо ушел бы в рай или ад.

Граф постарел за полдня: появились седые нити в фасонной его артистической гриве, вспухли мешки под глазами. Минта была рядом с ним, но он не видел ее. А будто видел грязь на проселке, хмурых цыган, шагающих обочь телег, будто слышал давние голоса. «Сбежала», — сказал громко кто-то. Барон ответил: «Забудь». — «А закон?..» — «Она не женщина». Под сапогами барона чавкала грязь. «Убью, видит Бог!» — крикнул мужчина и отступил на обочину.

Графу стало холодно. Он подумал, что замерзает душа. Надо или нельзя к барону идти? Надо ли будет упасть ему в ноги? Как новоявленный блудный сын? Может быть, врет старуха. Все врем… Воспоминания путались. Вот, например, вопрос: врала ли женщина, встреченная на пороге нынешней жизни? Или ее поставил рядом с ним Бог, мастер организовывать разные случаи?.. Черноволосая, гибкая, сильная телом и смуглая, как цыгануха. Но не цыганка — парны. Она актриса была. Ее подругу зарезал в Малаховке Нож. До сих пор Раджо думает, что на ту хату навел их Коля-цыган… А не знает, кто вывел Колю и как прошел старт операции.

Смуглянка актриса сперва показалась Графу ожившей вакханкой из старой картины. Но он не смог проникнуть в ее существо, то есть в мысли и душу. Она виртуозно лгала ему, и он лгал, это было естественно в их отношениях, в нескончаемом единоборстве самца и самки, наездника и лошади, сладострастия и пресыщения. Она его исчерпала и бросила, как использованным презерватив. Но научила жесткости. Он стал, как дерево, именуемое самшитом. Лишился сентиментальности… День за днем они оба жили инерцией ночей. «Я ничего другим не оставлю», — шептала она, втягивая его в себя по ночам. «Зачем это?» — спрашивал он, но она стискивала его бедра руками, вонзала свои крашеные ногти в его тело… «Если сумеешь меня высушить, — смеялся Граф, когда они отваливались друг от друга, — используй как ладанку и носи на груди». — «Ах, ты любишь игрушки, мой милый Граф, ваша светлость! Поиграй мной еще. Представь, что я неваляшка. Как говорят в твоем мире ворья и рэкета? Я твоя мара, марго, марьяна. Еще говорят — профура и профурсетка, а также, кажется, бикса и шмара. Впрочем, вы, цыгане, не уважаете лагерный жаргон. У вас, слава Господу, свой язык. Но я-то интеллигентка, мой Граф. И предъявите мне сей момент бабью радость, сиречь балдометр, он же ваш шампур и мой прибор! Я поиграю им, привяжу красный бантик и, может быть, поцелую, если он будет прилично вести себя. То есть, — болтала она, содрогаясь, елозя по нему, распростертому, и массируя его своим телом, как гейша в порнографическом видеофильме, — то есть если твой член правительства будет вскакивать даже перед моей фотографией в шубе и сапогах до колен». Она любила скакать на нем перед зеркалом, наслаждаясь видом своих торчащих грудей. «Что дальше?» — спросил как-то Граф, оставшись без сил. Он был вял и влажен, выжат, как тряпка. «Дальше? Рожу от тебя. Ты хороший производитель. Смешаются гены. А полукровки талантливы и красивы». — «Любви в тебе нет?» Граф закурил сигарету, она осторожно взяла ее из его рук, затянулась, вернула: «Ты, ты вроде праздника. Лакомый ты. Я бы тебя и съела, чтоб никому не достался. Однако, кажется, я сыта. Осталось лишь в самом деле бантик тебе на член привязать». — «Ну, ты тварь!» — «Иди ко мне напоследочек, ну-ка, сделай, как ты умеешь, достань до сердца». — «Тварь! — закричал он. — Лубны!..»

Вот чем оно завершилось, вступление Графа в московские игры. Теперь он самшитовый, щепочку не отколешь. Ему в плечо дышит Минта…

Она заварила новую порцию кофе и налила себе в чашку сливок. Граф пил только черный. Притом с коньяком. Решился: «С бароном поговорю, да и уеду к чертям — в Германию или в Польшу. Если он в самом деле мой отец — тем лучше. Скажу: „Здравствуй, дадо, и до свидания, аривидерчи, чао, гуд бай…“ А закоренные рома получат, что заслужили. Мои руки чисты, и совесть в порядке — вот что я ему скажу».

Он зажег сигарету и, притянув Минту, устроил ее на своих коленях.

Глава 7 Вика

Вечером фонари отражались в темной воде. Москва-река уходила под мост в стрелах теней и в мелкой ряби. Вика любила минуту-другую побыть на Большом Каменном мосту, глядя в тревожную и притягивающую глубину. Со свойственной ей простотой общения порой она перебрасывалась на мосту парой слов с такими же одинокими, никуда не спешащими девушками. С мужчинами было сложнее. Она точно знала, каких приключений ищут они вечерами. И отшивала.

Однажды, впрочем, попался чудак, ничего от нее не желавший. Пристроился у парапета неподалеку и молча глядел на бегущую воду. Честно-то говоря, он здесь уже был, когда появилась Вика, гонимая тревогой за Раджо. Она тормознула в пределах видимости чудака. Так спокойнее. Не совсем одиноко. Женщина на мосту — это приманка. Хотя, в общем-то, уличных баб на Большом Каменном не бывает. Они работают в скверах на Пушкинской и Петровке, на Чистопрудном бульваре, у Патриарших… Чудак стоял и стоял, потом неспешно приблизился, странно сказал в пространство:

— Река — это люди, народ…

— Вы философ? — спросила Вика.

— Избави Бог, — усмехнулся он. — Это работает воображение. Движение вод питает фантазию.

Глаза встретились, искорка проскочила. Он был в хорошем возрасте, между тридцатью и сорока. Прижав руки к сердцу, представился:

— Артур.

Вика вспомнила роман «Овод». Его родители, очевидно, были романтиками. Артур так Артур. Представилась и она. И ее поразило, ударило в душу, тотчас же сказанное Артуром: «Викунья?» На ее имя так реагировал только Горбун — в незапамятном прошлом, когда она была девочкой, жаждавшей приключений.

— Викуньи живут в зоопарке, — фыркнула Вика.

— И в Андах, — заулыбался Артур. — Они, я слышал, не терпят неволи, не размножаются в клетках.

— Я, между прочим, тоже не размножаюсь, — не удержалась Вика от глупой реплики.

Глаза Артура блеснули.

— Пройдемся к Крымскому мосту? Не против? — спросил. И утвердил, переиначив слова популярного шлягера: — О, эти глаза — не против…

Он деликатно предложил руку. Она приняла вызов. Грудь ее отвердела, коснувшись его плеча. Они пошли к Крымскому мосту, затем по набережной к Лужникам, вышли на Комсомольский проспект и оказались в конечном счете в новой квартире кооперативного дома. Из вещей здесь были кровать-раскладушка, пыльный ковер, пачки книг на полу и пара эстампов грузинского происхождения.

— Я-то живу в коммуналке, — просто сказал Артур. — А это квартира друга-поэта.