А еще у меня завалялся старый рассказ о проститутке, молодой Венне Равенне (мой вечный заскок — истории о проститутках), рано или поздно нужно пересмотреть его, кое-что выбросить… К счастью, снова звонит телефон.
— У тебя было занято.
— Мы с Бруной говорили о настоящей любви.
Слышу, как Эмилио смеется.
— Сегодня я побрила волосы. Теперь похожа на Сигурни Уивер.
Снова смех.
— И как поживает то, что от тебя осталось?
— Без копейки в кармане, постройнела в талии, немножко хочется творить…
— Все разом?
— Нет. Я проснулась, съездила, отдублировала порно и в наказание сходила к «Парикмахеру Джоди».
— Бездельничала весь день.
— Можно и так сказать.
— Хочешь, увидимся?
— Нет, ты меня угнетаешь.
Его голос смягчается.
— Так приятно просить о помощи. Только нужно делать это вовремя…
Дерьмо, не говори так. Если мы увидимся, я в одно мгновение могу перейти от «Чужого» к «Когда Гарри встретил Салли», а сейчас это лишнее.
— Я устала, иду спать.
— ОК, до завтра.
11
Вероника
В девять утра, как муссон, в дом врывается Вероника и переворачивает вверх дном идеально прибранную кухню: опрокидывает сахар, вскрывает жестянку с кексами, оставляет молочный шоколад муравьям на приступке и устраивается за столом на моем месте. Спокойно, я почти привыкла.
Топот по лестничному маршу, соседка спускается, звонит и входит, будто так и надо. Блондинистый хвост, 19 лет и 48 упакованных килограммов. Вероника работает копирайтером в рекламном агентстве, но мечтает поехать в Нью-Йорк и стать телеведущей (нереально, разве что на 5 канале). Пока что, кроме посещения DAMS[3], она довольствуется изобретением слоганов для рекламных роликов на местном радио.
Пока готовлю завтрак, выслушиваю привычные нападки на Тони, ее отца. Вероника живет с ним — матери след простыл давным-давно — и вряд ли кто-то назвал бы их отношения счастливыми.
Толстый, угреватый, с лицом, изрытым оспинами, с замашками уголовника, Тони — владелец клуба «Голубая ночь» в Ферраре. В прошлом у него были проблемы с законом из-за общедоступных сомнительных заведений, и все они позакрывались в канун праздников. Отец Вероники — симпатичный тип, мне он нравится. Веселят его нейлоновые сорочки цвета виноградного жмыха, криво припаркованный красный джип, который занимает место двух или трех машин и приводит в бешенство соседей; обходительность, с которой Тони открывает передо мной стеклянную дверь дома, раздевая наглым взглядом. Двадцать лет назад, в Градо я познакомилась с бледной и высокой триестинкой, и с тех пор как родилась Вероника, больше ничего не слышала о второй половине Тони.
— Пьет, курит сигары, обжирается спагетти, — рассказывает Вероника. — Было уже три инфаркта, а он и не чешется. Сдаюсь. Как можно считать себя бессмертным? Когда-нибудь удеру из дома… Мне стыдно. Не нужна мне его «Голубая ночь»!
Однажды она презрительно обозвала Тони старой свиньей и рассказала, как услышала храп отца в подсобке — когда вернулась на рассвете и обнаружила его спящим вповалку в объятиях гардеробщиц-украинок.
— Это наверняка проявления мужского климакса, — вздыхает Вероника.
Наливает мне кофе, встряхивает хвостом и добавляет:
— Это так немодно.
— Что именно?
— Трахаться.
— Послушай, так все делают, — говорю я, — это нормально, и потом он — свободный человек.
— В университете никто не трахается, — парирует соседка, — есть и другой секс.
Я заинтригована:
— В каком смысле другой?
— Секс… — Вероника застывает на полуслове и, подумав, выдает: — Мистический.
— Мистический?
— Вот именно, — кивает она с серьезным видом и уточняет: — Все мои подруги — бисексуалки.
Таращу глаза:
— Все?
— Конечно, все. Габри, в каком мире ты живешь? Ты гетеросексуальна?
Не хочу врать, поэтому, сглотнув комок в горле, отвечаю:
— Полагаю, да.
— Ого! — восклицает девушка, откидываясь на спинку кухонной скамеечки. — Хочешь сказать, ты никогда не была с женщиной?
— Совершенно верно, — отмахиваюсь. — Ни разу.
— Ты такая смешная, — изрекает соседка смиренно.
Предпочитаю сменить тему.
— Ничего не ешь? — спрашиваю, кивая на тарелку с кексом. — У тебя не анорексия часом?
Вероника допивает кофе одним глотком.
— Нет, просто времени не хватает, — она поднимается со скамеечки и бежит к двери.
— Пойдешь в воскресенье со мной на выставку Пьера и Жиля?
— А кто это?
— Два гея, которые делают фантастические фотографии.
— А…
Вероника колеблется на пороге.
— Ты идешь на концерт Пьетра-Кремня?
Как я могу сказать, что даже не представляю, о ком идет речь?
— Может быть, — отвечаю и смотрю, как девушка уходит, предупреждая, что я ее не видела.
Иду в ванную и гляжу в зеркало — опухшее лицо, мешки под глазами, цвет между зеленой коликой и блеклой старостью. Кому какая разница, сказала я однажды. Надеюсь, что была права. На стеклянной полочке, между флаконами парфюма и склянкой с тальком, Саве улыбается мне с полароидной карточки. Смотрю на карточку, думаю, почему до сих пор не убрала ее, и ставлю обратно. Сверяю часы: к трем меня ждут в «Магии». Выхожу в коридор, смотрю на выключенный компьютер в кабинете. «Сегодня вечером ты мой», — бормочу ему, — «даже если мне позвонит Джонни Депп». Звонит телефон. Это Бруна. Она сетует, что коллега, женатый фоджиец с детьми, хочет подсидеть ее на работе.
— Знаешь, что он осмелился сказать? — орет Бруна в трубку: — «Может, другая красавица окажется еще и умной. Чего вы добиваетесь?» Псих! Он ушел с работы, ругаясь, что все женщины — шлюхи. Чертов женоненавистник!
— Что собираешься делать?..
Стоило положить трубку, как телефон заливается опять. Теперь это Мартина. Интересуется, пойду ли я с ней на спектакль «Дух Тибета: песни и танцы освобождения».
— Не вздумай их пропустить, — твердит она. — После них тебе будет гораздо лучше.
Чтобы стало лучше, достаточно посмотреть на пляшущих в темноте тибетских монахов? Сомневаюсь.
— Марти, я бы с удовольствием, но сегодня не смогу.
— Чем будешь занята?
— Примусь за роман.
Слышу резкие гудки на другом конце провода.
Хватаю с вешалки джинсовый пиджак и вылетаю из дома на взводе, словно солдат, что врывается в окоп, как в фильмах вроде «Женщина на грани нервного срыва».
12
Герои и героини
После четырехчасовой смены выползаю из «Магии», подавленная и голодная, и решаю задержаться в «Королеве Бургеров» на улице Маццини, чтобы съесть фалафель[4]. Я часто заходила сюда с Фульвио, до того как моя книга подняла бурю. Стоит ли отрицать, я тоскую по нему и нашим старым привычкам. Я прошу: пусть, когда все пройдет, мы останемся друзьями. Я верю, что до определенного момента жизнь — как доска с именами, которые перечеркивают одно за другим.
Два парня лет двадцати, сидя на табуретках, уплетают кебаб. Слышу, как один говорит другому:
— Восемь часов я просиживаю задницу на фабрике. И все для чего? Чтобы купить параболическую антенну?
— Ну и бросай ее, — отвечает второй, которого я вижу со спины. — Не ной, ты же голосовал за «Форца Италия».
— Во всем виноваты левые, — защищается первый, тощий, как девчонка, и с баками, как у Элвиса, — продались и занялись войной.
— Жри давай, если я опоздаю, Сильвия надерет мне задницу.
— В последнее время мне приятнее брать в руки компьютерную мышку, чем девчачью грудь.
— Кому ты рассказываешь?… От компьютера кайфа больше.
Хихикая про себя, перестаю слушать.
В ожидании фалафеля смотрю на людей за стеклянной витриной — освобождающихся от одежды — замедленные движения мягкие, словно с ленцой, жертвы первой летней истерии. Небо в шесть вечера было ярко-синим и коварным. Думаю о тех, кто живет в Лос-Анджелесе и весь день вдыхает запах океана. У меня на сердце тяжесть. Все та же. Пройдет ли когда-нибудь?