— Господин Кадушкин, уходите отсюда — повторил Никифоров. Пистолет он продолжал держать в руке, не угрожая им, но и не убирая в кобуру. — И ты, Лукаш, уходи!..

— Я — с тобой!..

— Гляди…

Наверное, Кадушкину не хотелось больше испытывать судьбу, он сделал знак Егору, и через густые заросли кустарника они пошли к тропе.

— Надеюсь на ваше благоразумие! — бросил на ходу Маэстро. — И на ваш опыт…

Сивый едва ли не с вожделением ждал, когда эти двое уйдут. Опутанному веревками, ему неудобно было наблюдать, он с трудом перевернулся на бок и увидел, как иностранец со слугой исчезли в кустах. Проводив их глазами, он сразу же заскулил, заплакал, стараясь во что бы то ни стало разжалобить оставшихся с ним. Он как будто бы играл навязанную ему роль, но из глаз его текли при этом, может быть, впервые в его жизни искренние слезы.

— Мужики! Простите, пожалуйста! Мужики! Родные! — Дальше он говорить не мог, спазм перехватил его горло. А глаза зажглись надеждой, что добрые мужики пожурят его и отпустят, но было в глазах его и что-то похожее на раскаяние. — Родненькие, мужики!..

Больше уже ничего членораздельного он не мог выдавить из себя, плакал и плакал облегчающим душу плачем, как раскаявшаяся Магдалина.

Но перед ним был совсем не Иисус Христос!

— Не могу тебя отпустить, парень! — проговорил Никифоров после тяжелой паузы. — Даты и не парень давно, ты — убийца!..

Сивый проникновенно слушал его, словно стараясь этим заслужить снисхождение. А Никифоров замолчал. Как-то бессовестно и цинично показалось ему читать человеку мораль, не давая ему ни времени, ни возможности на исправление. Он повернул Сивого на живот, затылком вверх. Бандит завизжал так же, как орут поросята, предчувствуя ту последнюю секунду, когда им воткнут в сердце нож.

Никифоров нажал на спусковой крючок. Пуля, словно не найдя в голове жертвы ничего достойного, вышла наружу и закопалась под прошлогодними листьями в земле.

Никифоров обернулся, бросил взгляд на Луку. «Вот и еще одну работу сделали вместе, — подумал лейтенант. — И опять он меня не подвел..»

— Бери за ноги, Лукаш…

С большим трудом им удалось спустить Сивого в пещеру и протащить метров двадцать. Ноша была тяжелой, оба запыхались.

— Тут есть где-нибудь земля-то под ногами, или один камень? — спросил Никифоров недовольно, будто Лука был ответственным за обстановку.

— А кто его знает… — Лука чуть в стороне от Никифорова присел на корточки. — Вот, Петрович, вроде бы земля тут!..

— Ладно… — Никифоров вытер пот со лба. — Надо же, а я лопатку снаружи оставил!

— Откуда она у тебя?..

— Вынул у Кадушкина из рюкзака… — Зная, о чем сейчас спросит Лука, лейтенант положил ему руку на плечо, ту, что сжимала три минуты назад пистолет.

— А кто за нас с тобой должен был это сделать?..

До чего же это здорово — проснуться в чистой тихой комнате с высоким потолком. Открыть глаза и лежать какое-то время, привыкая к новой после сна реальности и радуясь, что это в самом деле реальность. Стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до Натальи, спящей так спокойно, как тебе не удастся никогда. Потому что не такой ты человек, как говорит Петрович: у тебя все заботы да заботы, и конца им нет. Но не будь и их, ты все равно себе что-нибудь придумаешь.

Но сейчас придумывать ему ничего не требовалось. Все придумывалось как бы за него. Точно в подтверждение этому раздался телефонный звонок.

— Ой… — сквозь сон пробормотала Наталья, — какой же он надоедливый!..

«Если бы просто надоедливый. Эх, Наталочка!» Из конспиративных соображений и ради ее спокойствия она ничего толком про Кадушкина не знала. А вот он знал про нее все!

— Ну какие у человека в такую рань могут быть дела? — продолжала щебетать Наталья. И все сквозь сон, переворачиваясь на другой бок. Кроватка под ней поскрипывала точно так же, как ночью, когда Лука к ней только подбирается…

Эх, не о том сейчас ему надо думать! Дело у Кадушкина к нему было более чем серьезное. И касалось оно как раз Натальи.

— Здравствуйте, Лука Васильевич! Надо бы встретиться.

— Всегда к вашим услугам… — ответил он с искренней холодностью.

— Ну зачем же так?

Оставалось только промолчать. И еще раз удивиться долготерпению этого господина. Сейчас ведь Лука зависел от него полностью. И имея это в виду, Кадушкин однажды выразился следующим образом:

— У вас в России это называется индивидуальным подходом. Кому-то следует немедленно приставить ножик к глотке, а с другим имеет смысл вести себя по-джентльменски.

«По-джентльменски!» А выглядело это примерно так:

— Я, Лука Васильевич, трачу на данное предприятие слишком много сил и средств. Поэтому и решил сказать Наташеньке, что она, так же как и вы, будет моей заложницей.

Такое сообщение Маэстро сделал вчера.

— Но зачем вам это?!

— Чтобы вы почувствовали побольше ответственности. И намного побольше!

— Но зачем же мне вас обманывать, Александр Аскольдович? Разве есть в этом какой-нибудь смысл?

— Несомненно, мой друг. Месть! Может быть, вы хотите отомстить за недостойное, с вашей точки зрения, отношение к вам в Крыму, за оскорбления. В общем-то это в порядке вещей…

Нет, о мести Лука не думал. Думал он как раз о кладе, замурованном в черном логове. И думал с содроганием в душе. Потому что… Потому что Петрович, верный Петрович, надоумил его кое-что уточнить.

— А ты не хочешь это дело как-то проверить, а, Лукаш? — спросил он накануне. — Может быть, там уже нет никакого клада? Может, это вообще был сейф ихний, а теперь оттуда все выскребли, как из консервной банки, и мы своих баб подставляем!

Понятно, никто при это разговоре не присутствовал. Может быть, только человек, сидящий где-нибудь с наушниками…

Для того чтобы изолироваться от всяких непредвиденностей, Маэстро снял прекрасный, добротный дом километрах в шестидесяти от Москвы. Дом ухоженный, трехэтажный, который был отдан одним мафиози другому — может быть, за долги, а может быть, за то, чтоб еще до суда ему не кинули пику в спину. И теперь этот особняк стал как бы гостиницей для приезжих «деловых людей». В таком качестве он и достался Кадушкину через вторые или третьи руки, которые, впрочем, были так же надежны, как и первые.

Итак, они сидели с Петровичем вдвоем на веранде. Наталья и Нинель гуляли по переходящему в лес саду, собирая первые весенние грибы — строчки. Территория при особняке была огромна, не меньше гектара, и грибов вокруг было достаточно.

И вот Никифоров завел этот довольно-таки трудный разговор. Что ответить было Луке? То золото он учуял всего лишь раз, сидя избитым и кабинете Толяна Турукина, превратившегося и могущественного Артиста. И учуял, унюхал он его тогда исключительно четко, можно сказать, обжигающе, горячо. Ощущение было настолько явственным — он словно бы увидел все >то глазами: густо-желтая, оранжевая груда тяжелого светящегося металла манила к себе, тянула…

Потом, из подвала, где он делил свое заточение с Рауфом, ничего уже нельзя было почувствовать. Причин для этого могло быть сколько угодно. Возможно, железобетонные перекрытия были мощны и не пропускали никаких импульсов. Впоследствии же, будучи на втором этаже, приборчик он включать не решался.

Размышляя о том кладе, Лука представлял его каким-то громадным сокровищем. Оно и в сундуке-то, наверное, не уместится, это, должно быть, целая золотая ниша. И если бы сукин сын Турукин владел такими сокровищами, за каким хреном ему спекулировать почками и половыми железами? Это же рискованно! А тут живи и в ус не дуй…

Своими соображениями Лука поделился с Никифоровым, который казался ему мужиком здравым, логичным, способным с холодной головой разобраться, что к чему.

— Да, я все понял… — раздумчиво проговорил Никифоров, глядя на молодые березки, которые только что распустились и вместе с синевою воздуха создавали по-настоящему праздничный вид — благостный, почти святой. И женщины во все это удивительно вписывались! А что им, собственно: покой, тишина, родные мужики рядом — курорт продолжается. А то, что Лука с Никифоровым немного суетятся, нервничают, так это же обычное мужское состояние.