— Я только женщина и не вмешиваюсь в дела и решения нашего повелителя, — возразила мрачно беглянка.

— В самом деле, не вмешиваетесь? — возразил Менгерсгейм, и глаза его сверкнули. — Позвольте усомниться в этом и еще позвольте мне вмешаться в ваши дела.

Мария побледнела. Епископ с решительным видом сделал шаг вперед по направлению к старому рыцарю и воскликнул:

— Молчите!.. Как смеете вы обращаться с дерзкой речью к женщине и тем более к этой женщине? Ни слова более! Удалитесь!

— Я иду созвать капитул и рыцарство на совещание, — ответил спокойно Менгерсгейм.

Эти слова охладили епископа и заставили его вновь заговорить:

— К чему это? И кто здесь властитель, я или вы?

— Над вами, государь, стоит капитул, который вас избрал, а рыцарство — родной брат капитула. Мы все сколько ни есть нас на скамьях капитула и дворянства, мы клялись быть верными слугами родины, прежде чем присягали вам. Мы выбрали вас потому, что видели в вас качества, необходимые для властителя Мюнстера в такое тяжелое и смутное время. Мы видели в вас человека мужественного и твердого, воинственного и кроткого, смотря по обстоятельствам, строгого в своих велениях, но в то же время милостивого, не колеблющегося в исполнении долга, но сознающего при этом свою нравственную ответственность. Ответьте же сами, государь, как вы оправдали выбор капитула и доверие рыцарства? Вы жалуетесь, что вас все оставили? Немилосердный к другим, вы не можете иметь друзей, государь. Только тот, кто сам любит, вправе ждать любви от других. Кто упрям, ваша светлость, у того нет советников: у того только рабы, бегущие от него, когда разразятся бедствия… Вас возмущает моя откровенность, государь? Но я повторю все это капитулу и рыцарям: я скажу, как вы обидели меня, потребую охраны и спасения родины, если уже нельзя помочь самому епископу.

— Вы позволяете себе неслыханное оскорбление! — воскликнул Вальдек. — Эти слова заслуживают казни.

— Удали его, государь! — прошептала Мария с растерянным и настойчивым видом.

Менгерсгейм спокойно поклонился в ответ на восклицание епископа, потом провел рукой по своим седым волосам и сказал:

— Велите бросить эту голову в одну кучу с головами других осужденных вами воинов! Епископ Мюнстера вправе сделать и это. Но и мертвые уста мои будут также громко свидетельствовать, что вы погибли, если не умерите жестокости, запечатленной с некоторых пор на всех ваших действиях. Вы погибли, если не откажетесь от суеверий, если не сойдете с ложного и опасного пути, на который так быстро увлекла вас эта обманщица своими чарами.

— О горе! Я — обманщица? О, какую горькую чашу заставляет меня испить этот безумный старик! — воскликнула Мария.

— Уйдите прочь! — закричал Вальдек, не в силах более сдерживать свой гнев.

Но Менгерсгейм, как бы не слыша этого приказания, продолжал с возрастающей твердостью:

— Да, я зову тебя обманщицей: ты — исчадие тьмы! Я не знаю, что напророчила ты нашему господину, но, клянусь душой, твои обещания лживы… Кто ручается за тебя и твою правдивость? Воевода Мерфельд, этот легковернейший на свете человек, которого может провести ребенок? Твоя красота? Но нечистый дух не впервые принимает вид неземной красоты. Но не роскошь ли наряда этой шпионки, не эти ли драгоценные камни должны привлечь меня? Все это украдено — да, государь, украдено: привозите сюда декана, каноника, шталмейстера — и я отдам мою жизнь, если каждый из них не узнает этих сокровищ. Молодая женщина, по-видимому, начала терять самообладание. Сам епископ, при этом неожиданном, решительном обвинении, мог только прошептать, бросив грозный взгляд на нее:

— Возможно ли это?

В эту минуту как раз по улице шел осужденный на виселицу, вслед за погибшим на костре Бастом, Герман Рамерс.

Стражники вели несчастного мимо замка, рядом с ним шел кустос Зибинг, напутствуя его и утешая верой в загробную жизнь. Мысль о переходе в другой мир заставила осужденного обратить глаза к небу — и он увидел обращенное к нему с балкона, точно с неба, строгое, но хорошо знакомое ему лицо. Присутствие этой прекрасной женщины в роскошном наряде рядом с епископом, от которого зависела его жизнь и смерть, вызвало в нем чутье самосохранения. Он громко воскликнул, обращаясь к ним с мольбой:

— О, Гилла, Гилла, дочь Фрикена, я вижу тебя в сиянии славы, избранницей властителя Мюнстера! Проси же его за меня, проси пощадить жизнь твоего земляка: ведь ты хорошо меня знаешь. Ты обратилась, прекрасная Гилла, ты вернулась в искреннюю веру; но и я также ушел от греха, оставил ложное ученье. Проси же оставить мне жизнь: ведь тяжело умирать, когда только что наступило выздоровление.

Гилла до этой минуты стояла неподвижная как статуя; но при этом обращении к ней, она вышла из оцепенения и сделала движение, пытаясь укрыться от Рамерса. Менгерсгейм удержал ее за руки, а епископ обратился к ней с суровым вопросом:

— Что значит это, Гилла? Почему этот человек знает тебя?

Между тем шествие внизу остановилось. Осужденный продолжал свои мольбы; и кустос поддерживал его просьбу.

Епископ отдал приказание привести несчастного. Последняя надежда разоблаченной лазутчицы исчезла.

— Клянусь спасением души! — воскликнул кустос. — Ведь это в самом деле Гилла, дочь плотника Фрикена, безумнейшая из фантазерок и еретичек в Мюнстерс.

Изобличенная молчала и не сопротивлялась, когда с нее стали снимать, одно за другим, драгоценные украшения, признанные их настоящими собственниками.

— Несчастная! — обратился к ней Вальдек. — Чего хотела ты? Что таилось в твоей душе?

Гилла продолжала упрямо молчать, опустив глаза вниз.

— Сознайся, гнусная предательница, что ты замышляла погубить нашего повелителя! — воскликнул Менгерсгейм.

Воевода фон Мерфельд, пытаясь оправдать свою неосмотрительность, заметил: — Она явилась сюда безоружная.

— Правда, — подтвердил епископ в некотором смущении. — Она предстала предо мной в глубоком смирении и принесла мне в дар предмет, обладающий, по ее уверению, чудодейственной силой.

С этими словами он вынул из-за пояса драгоценные перчатки.

Менгерсгейм мгновенно вырвал их из рук епископа и швырнул на землю, воскликнув предостерегающим голосом:

— Вспомните императора Оттона, которого женщина отравила таким же залогом любви![43]

Граф Вальдек молчал, пораженный этим сопоставлением, а Гилла, отбросив теперь всякое притворство, заговорила настойчиво и с воодушевлением:

— Пусть так! Отец Небесный не хочет, чтобы моими руками было сделано то, что некогда совершила героиня из Бетулио над ассирийцем. Не отрицаю, что искала твоей смерти, ненавистный тиран и убийца! Языческий бог, которому ты молишься, спас тебя от моей руки; но не надейся, что жизнь твоя еще долго продлится. Что не совершилось сегодня, совершится завтра: так возвещено в книге судеб. Король в Мюнстере, царь справедливости в целом мире, так пророчествует: и апостолы, стоящие у трона его, благословили меня, когда он возложил на меня руки и украсил драгоценностями, отпуская сюда. Вы не испытаете радости видеть меня страдающей от мучительной казни: рука царя сделала меня сильной и неуязвимой; пламя костра будет для меня прохладой, как веяние лилий и пальмовых листьев, ваши мечи разобьются как стекло на моем нежном теле.

Лицо сумасбродки пламенело, и на нем, казалось, лежала печать какого-то демонического величия. С презрением сорвала она последние украшения со своей одежды и обвела неустрашимым взглядом своих судей. Епископ смотрел на нее некоторое время в задумчивости и, наконец, молча, дал знак увести ее.

И только, когда она удалилась в сопровождении стражи, он вздохнул свободнее, как после сильного волнения, и с суровым видом сказал воеводе.

— Я даю вам час времени, чтобы вы могли уничтожить следы легкомыслия, грозившего опасностью моей жизни.

Затем он обратился к старому рыцарю, обнял его дружески и, указывая на него окружающим, промолвил: