— Но и справедливейшие также представляют собой прах, и они — такие же сосуды позора перед глазами Всемогущего Творца. Раб, слуга, пес не могут быть добродетельны, потому что на них лежит печать ига: каждый шаг такого человека — обман, каждое слово его — ложь. Творите же покаяние и новым крещением омойте тину грехов с ваших прокаженных тел. О, сын мой, ты, носящий имя святого крестителя, одень брачные одежды и крести себя и народ твой, в очищение от наследственных грехов: ведь с того времени, как жил Спаситель, не было более святого крещения, потому что Христос Сам был последний священник на земле. Этим только путем, разбив оковы наследственных грехов и светского насилия, ты воздвигнешь новый Сион, и исполнятся предсказания пророков. Тогда только расцветет лето на земле; и каждый живущий, кто не язычник, будет иметь свою долю в земных благах. И не будет более на земле ни богатых, ни бедных; и я, ограбленная вдова, воспользуюсь снова тем, что отняла у меня возмутительная несправедливость. И усну я тихим сном под пальмами Иерусалима, над которым будет развеваться твое знамя, сын мой, ибо ты призван совершить великое.

— Остановись, мать! У меня кружится голова. Твои слова безумны: я должен уклониться от них, чтобы не уверовать вместе с тобой в эти лживые предсказания.

Аделаида обняла его со слезами и сказала, собравшись с духом:

— Ты хочешь уйти? Ладно; я не держу тебя. Но помимо твоего сознания тебя влечет дух. Кто может уйти от своего назначения? Иди! Ты не создан для того, чтобы делить со мной горе вдовы и нищету одинокой женщины. Шествуй в скромной одежде, иди в народ, в пыль, где сидят правые: среди них обратись сам, учись и учи других, находи себе последователей, веди их, властвуй над ними, побеждай с ними. Ты знаешь теперь, на каких надеждах держится мое настоящее спокойствие и мои силы. Пока ты жив, я не могу отчаиваться в возмездии: твоим примером, твоими будущими делами ты подтвердишь справедливость моего пророчества.

— Воздуха, воздуха! — воскликнул Ян, словно одержимый духами. — Вашими надеждами вы убиваете меня!

Да, свет существует наизнанку! В этом вы правы. Юность вынуждена ходить во вретище и посыпать главу пеплом, между тем как почтенные матроны украшают себя зелеными венками надежды… Что остается мне больше, как не идти в далекий путь, идти туда, откуда пришел, да взять снова в непривычные руки портняжную иглу и искать работы, как простой поденщик, таскать где-нибудь камни. Прости, Меркурий, твои сокровища не для меня! Но я не хочу отвешивать корицу или отмеривать кружево за прилавком, как приказчик, всю жизнь, пока не останется волос на голове. Слишком ничтожный, чтобы стать одним из царей рынка, как мечтал прежде, я достаточно горд по крайней мере для того, чтобы стать погонщиком… Прощай, мать! Ты и отец, вы обманули безжалостно вашего сына. Дай Бог, чтобы твои надежды тебя не обманули! Увидимся ли мы когда-нибудь или нет, помни обо мне. Счастье или горе? Будет ли меня ласкать одно, раздавит ли другое… мне все равно… Прощай!

Глава III. Свободные художники

Уютный шинок честного моряка, Берндта Кампенса в Лейдене с некоторого времени приобрел еще более щеголеватый и веселый вид. Низенькие узкие выдвижные окна нижнего этажа были вынуты и заменены светлыми, красивыми занавесками. Подмастерье малярного цеха из Брабанта изобразил своей кистью на гипсовом фронтоне дома, над входной дверью, три огромных розовых куста в горшках. «Три Селедки», заново посеребренные, качались на железном шесте над улицей, а над ними красовался золоченый якорь как знак ремесла основателя заведения.

Бедный Берндт Кампенс! Этот якорь говорит о тебе так же выразительно, как боевой меч на гробнице героя, как герб последнего в роду дворянина, забытый и заржавевший на его могиле.

Прах кормчего «Морской Свинки», плававшего до Лиссабона, уже покоился в земле. Мастер Берндт не позволил бы проветривать таким образом свои комнаты; он не поставил бы на окнах хорошеньких бочонков с пестрыми значками, чтобы заманивать проходящую публику отведать крепкого вина; он не променял бы своих деревянных пивных кружек на блестящие металлические бокалы И прежде всего он никогда не допустил бы, чтобы Гаценброкер, этот бывший учитель и нынешний комедиант, расположился в доме совершенно свободно в том виде, в каком мы его находим сейчас, в прекрасное осеннее утро, в то время, когда посетители еще не начинали собираться. Он сидел в довольно свободном одеянии перед камином, играя щипцами, и, повелительным тоном обращаясь к хозяйке, через плечо говорил:

— Я вам говорю, Микя, мне это не нравится, и я таких вещей допускать не намерен. Я не позволю шутить с собой и не стану распускать паруса, как сказал бы покойный, для того, чтобы скрыться от злой физиономии служанки; да, повторяю, я не чувствую к этому ни малейшего желания. Бенедикт Гаценброкер — человек, которому везде и всегда рады, человек, которому, Микя, стоит только протянуть руку, чтобы получить то, чего он желает.

— Ах, Боже мой, я уж тысячу раз слышала это, Бенедикт! — возразила хозяйка со скукой. — Мне кажется довольно неприличным, с вашего позволения, за три дня до свадьбы начинать ссору, как вам это угодно делать. Если вы думаете, сударь, что такое обращение делает вас приятным, вы ошибаетесь. О, нет, могу вас в этом уверить. Дело только в том, что для меня теперь все на свете безразлично: и вот почему позволяю вам так вести себя. Но, скажите ради Бога, чего вы собственно хотите?

— Я хочу… Дайте-ка мне кружечку меду… Я хочу, чтобы Натя убиралась вон из этого дома. Мы можем взять дочь старого Зигфрида из Собачьей Башни: она — здоровая, работящая девушка и охотно пойдет к нам в услужение.

— Это — Гута? Взять эту ведьму, воровку, девицу, шатающуюся по ночам! — воскликнула Кампенс, подпершись руками в бока. — Да, могу сказать, вот это мне нравится: поселить в доме чудовище, какого не сыщешь и на дне морском! Нет, Изегрим, нет, сударь, этого я не сделаю и уже знаю, почему. Можете выпучивать ваши глаза, как колеса, можете рычать, как настоящий лев, или шуметь, как пустая бочка, — все эти фокусы меня вовсе не испугают, и Нати я не прогоню. Я предпочитаю иметь у себя в доме служанку, которая не нравится вовсе хозяину, чем такую, которая ему очень нравится. Надеюсь, вы поняли меня?

— Ах, черт возьми! А если я плохо понял? И, наконец, если я скажу вам: одно из двух — или по-моему, или… пока еще не произнесено «да» перед алтарем…

— О, оставьте эти шутки. Вам нравится сладкое вино и веселая жизнь в шинке «Трех Селедок», а для меня важно то, что я выхожу из вдовьего состояния и что у меня будет снова муж: следовательно, в известных случаях, мы должны обоюдно делать уступки; оставьте же в покое дочь Зигфрида, в угождение мне; и пусть Натя по-прежнему живет у нас. Аминь.

Выслушав это наставление, жених постарался скрыть на этот раз свое неудовольствие и только сделал движение, которое можно было понять так: «Подождем, пока я буду здесь настоящим хозяином».

Невеста поняла, по-видимому, вполне это движение и пробормотала про себя: «Спаси нас Бог… А, впрочем, мы еще увидим».

Появление посетителей заставило ее убежать в кухню где Натя скоблила, мыла и чистила посуду.

— Я, сударыня, слышала все, — тихо проговорила девушка. — Спасибо вам, что заступились за меня; а уж зато мы постараемся донять этого упрямца.

— Бог знает, что меня ждет, — с тяжелым вздохом проговорила озабоченная невеста. — Лучше бы я не зналась вовсе с этим грубым человеком. Но теперь дело зашло уже слишком далеко: кум Гиле объявил уже всему городу о нашей помолвке. Если бы что-нибудь теперь помешало нашей свадьбе, мне некуда было бы уйти от сплетен и пересудов.

— Да, сударыня, вы очутились бы тогда в очень тяжелом положении: у вас не было бы мужа, а этот грубиян преследовал бы и мучил вас без всякого сожаления. Вы уж лучше предоставьте все судьбе. Пусть все идет своим порядком, а две женщины справятся с самым отчаянным мужчиной. Поверьте, если только мы с вами будем крепко держаться заодно, господин Гаценброкер, в конце концов, должен будет стать тише воды, ниже травы, как этому и следует быть.