— О, да! — воскликнул фон Бюрен, выпрямляясь с гордым видом. — Мы пожертвуем, если надо, всем нашим имуществом и жизнью и не остановимся ни перед чем, пока не положим конец всем этим ужасам. Мы боремся за твердую почву под ногами, можно сказать, за всю нашу будущность… Гром и молния! Разве мы обыкновенные попы, обирающие народ разными поборами и милостыней? Разве мы живем не на собственные наши средства, на приобретенное нами? Разве то, что мы тратим, не поступает в карманы простых людей, и, расходуя, мы не кормим тем самым народ? Разве наше безбрачие не ведет к постоянному ограничению дворянства, колющего глаза всей этой бюргерской челяди? Да поразит небесная кара зачинщиков всех этих безбожных новшеств, и да падет гнев Божий на головы тех, кто довел нас до этого! Мы дожили до того, что можем опасаться каждый день, как бы не вздумалось тому или другому из архиепископов на Рейне вступить в брачный союз и завещать свои владения и достоинство курфюрста своим детям как благоприобретенное наследство? Что будет тогда с нашими повышениями, с требованиями нашего честолюбия? Мы также охотнее носили бы латы и гарцевали на конях, мы также с удовольствием вкушали бы прелести семейного очага: но мы служим церкви, как в прежнее время служили оруженосцы, мечтая о рыцарских шпорах. Мы повинуемся епископу, но мы же избираем его, этого епископа: мы дорожим свободой такого выбора, так как она дает каждому из нас надежду в свою очередь быть избранным когда-нибудь. Мы стремимся к званию фюрстов, дающему нам право избирать императора!..

Но я вижу, что злоупотребляю терпением любезного хозяина, увлекаясь разговором о предмете, не интересном для светского лица. Да, кстати, мне и пора: я слишком замешкался… Мне остается проститься с вами и пожелать, чтобы гроза, разразившаяся над нами, пронеслась над головой вашей и ваших сограждан.

Заключив свою речь этим мирным пожеланием и обращением к Божиему милосердию, рыцарь спешил, по-видимому, вернуться к достоинству духовного лица, пекущегося более всего о своих ближних. Придерживая рыцарский меч левой рукой, он правой благословил бургомистра и удалился, стараясь умерить звон своих шпор, но с высоко поднятой головой, прикрытой шляпой с роскошным пером, придававшим ему почти вид вождя на поле битвы.

Дурное расположение духа не оставляло бургомистра во все время беседы с каноником; но когда гость удалился, он еще сильнее почувствовал внутреннюю пустоту и странное беспокойство в душе. Чего-то ему не доставало. Подумав, он должен был сознаться, что причиной его недовольства и скуки была Маргитта. На тайный вопрос, который он сам себе задавал, почему он так долго ее не видит, он не мог дать себе ответа, им овладела странная забывчивость, которая повторялась с ним теперь довольно часто, и он никак не мог вспомнить причину ссоры с женой накануне. Как бы то ни было, он задумчиво и не отдавая себе ясного отчета в том, что делает, очутился в дверях комнаты своей жены прежде, чем решил, что намерен предпринять.

Комнаты жены бургомистра, согласно обычаям того времени, находились в отдалении и отделялись от остальной части дома несколькими прихожими и двойными дверями; это был своего рода терем, находившийся, если можно так выразиться, под защитой остальной части дома. Если хозяйка принимала у себя какую-нибудь из своих знакомых, то принято было оставлять в передней на виду какую-нибудь из принадлежностей туалета посетительницы, мантилью или дождевой плащ, в виде предупреждения на случай, если бы в это время вздумал войти муж или сын хозяйки, или кто-нибудь другой из родственников мужчин. Кто бы ни был этот посетитель, он должен был тотчас удалиться при виде предостережения, не давая ни чем о себе знать.

И наш бургомистр, очутившись на половине жены, прежде всего заботливо осмотрелся вокруг, опасаясь попасть впросак. Но никаких следов чьего-либо посещения не было.

Он осторожно взялся рукой за ручку двери. Одна половина двухстворчатой двери тотчас открылась, и на пороге показалась служанка с распухшим лицом и красными, заплаканными глазами. При виде хозяина дома она почтительно поклонилась, но, тем не менее, не двигалась с места, очевидно не думая пропустить его далее. Не выказав ни малейшего удивления такому сопротивлению, бургомистр заговорил таким тоном, как будто его интересовало только знать в ту минуту причину расстроенного вида служанки.

— Что с тобой, Леонора? Почему у тебя такой печальный вид? Тебя узнать нельзя. Бедная девушка, скажи, что случилось?

— О, пустяки, не стоит и говорить об этом, — ответила она, проводя рукой по лбу и поправляя чепчик. — Госпожа немного рассердилась и ударила меня так, что, как видите, немного помяла мне лицо: оттого я и плачу.

— Да, да! Она у нас немного капризное дитя… Горячий нрав, — со вздохом сказал Бергем, вынимая из кармана и давая девушке немного денег. — Но, Леонора, ты, наверное, была непочтительна к ней? Должно оказывать почтение и полную покорность богатым и знатным людям. Мы кормим вас, несчастных бедняков: вы живете крохами, падающими с нашего стола. Помни это и не смей проронить дурного слова о твоей госпоже.

— О, господин, я постараюсь на навлекать на себя ваше неудовольствие, — сказала девушка, принимая лицемерно-застенчивый вид. — Но, право, на этот раз…

— Это обыкновенная отговорка всех слуг. Все вы в душе ненавидите ваших господ; вы продаете за деньги ваше усердие и злитесь на то, что вам приходится служить. Но довольно болтать: пусти меня войти…

— Но это мне строго воспрещено, господин бургомистр. При этих словах бургомистр опустил глаза, а девушка лукаво продолжала:

— И то уж мне вот как досталось за то, что я пустила к ней другого, до вас. Но я ничего не могла тут поделать… Этот человек ворвался, как ветер, и я никак не могла его убедить…

— Этот человек?

Бургомистр оттолкнул девушку и, войдя в комнату, снова повторил:

— Этот человек? Что это значит? Гость в комнатах моей жены? — И он прибавил: — Пусти! — так как девушка осмелилась тронуть его за рукав, пробормотав:

— Но ведь я, право, не смею… Госпожа запретила мне…

В борьбе с самим собой бургомистр остановился, прислушиваясь к голосам, доносившимся из соседней комнаты. Однако, услышав голос Маргитты, бранившей кого-то без всякого стеснения, он тотчас успокоился.

— Ну, по крайней мере, гость, очевидно, не опасный, — проговорил он. — Тем менее могу я им помешать. Отойди, Леонора.

И он слегка постучал в дверь согнутым пальцем.

— Сейчас отворю, господин Бергем, — капризно отвечала жена в замочную скважину; и в ту же минуту голоса стихли. Вслед за тем дверь отворилась, и маленькая хозяйка дома встретила супруга с холодным поклоном.

— Ах ты, слепая козлиная борода! — злорадно пробормотала Леонора за его спиной и, бросив взгляд в закрывшуюся тотчас снова дверь спальни Маргитты, она вернулась к своей работе, продолжая рассуждать про себя: — Там никого, кроме нее? Через окно, что ли, удрал этот трус? О, в семи водах ее купали, эту хитрую змею.

Бургомистр, в свою очередь, войдя в комнату, пытливым взглядом осмотрел все ее углы; но Маргитта была одна. Она была вежлива по отношению к нему, но серьезное, натянутое выражение ее лица свидетельствовало, что она на забыла вчерашней ссоры. Думая о том, как бы прогнать досадные морщинки с капризного личика супруги, Бергем поцеловал щечку, которая, впрочем, быстро от него ускользнула, пожал мягкие ручки, управлявшие его особой, и сказал нежным голосом, более отвечавшим его прежним годам, чем его старчеству:

— Ну, милая женушка, будем опять друзьями; причина нашей ссоры так незначительна, что я, по чести признаюсь, даже забыл о ней. Сделай и ты то же самое, душа моя.

— Вы забываете также гораздо более важные вещи, сударь, — с пренебрежением ответила Маргитта. — Но у меня еще здоровая голова и неослабленная память. Виновата ли я поэтому, если меня, сударь, огорчает всякий раз дурное обращение? Правда, впрочем, я бы должна давно привыкнуть, прости Господи, к вашим манерам.