Подошел Бляш, сел и погнал лошадей, которые устремились вперед, засыпая глаза колючими снежинками. Не успели они оглянуться, как Бляш так резко остановил лошадей, что пассажиров отбросило назад. Они увидели корчму.

— Вот мы и в Австрии! — крикнул Бляш. — Здесь в корчме переночуете и на рассвете поедете на голуминском поезде в Краков. Ну, будьте здоровы, удачи вам! Доброй ночи!

Их сердца были исполнены благодарности к Бляшу, им было жалко расставаться с ним. Они понимали, что теперь в неоплатном долгу перед этим человеком.

Вскоре они уже стояли в густом лесу и смотрели друг на друга, словно досадуя, что отпустили Бляша. Сани исчезли, оставив лишь след от полозьев. Вержбицкий обнял Мордхе:

— Брат, ведь мы живем вместе, я имею в виду — евреи и поляки. Живем уже сотни лет вместе и не знаем друг друга! Если бы кто-нибудь мне рассказал о том, что с нами только что произошло, голову даю на отсечение, я бы не поверил! А его дочь? Я имею в виду дочь Бляша, это же с ума можно сойти!

— Ты уже сошел с ума. — Мордхе освободился от его объятий. — Что за нежности вдруг? И если тебе понравилась дочь Бляша, я тут при чем?

— Э, брат, я не об этом, не об этом, — ответил Вержбицкий пристыженно. — Иди к черту, ты все портишь! Пойдем лучше в корчму, выпьем по стакану пива!

Глава четвертая

В Кракове

Когда друзья приехали в Краков, было еще темно. Они решили подождать на вокзале, пока не рассветет, а потом пойти на Ягеллонскую улицу, где им нужно было сообщить о своем приезде.

Они перекусили, Вержбицкий удобно уселся в глубокое кресло и тут же задремал. Мордхе не спалось. Он шагал по пустому вокзалу, в одном углу которого спал на чемоданах офицер, а в другом — Вержбицкий.

Полная дама с нарумяненными щеками лениво вытащила кипящий самовар. С улыбкой, за которой прятался зевок, она болтала с молодым билетером, выглядывавшим из окошка с решеткой.

Мордхе вошел в зал третьего класса. Горожане стояли у стойки, кто с пивом, кто с водкой, и оживленно беседовали. В центре зала сидели крестьяне на своих мешках, кое-кто спал. Несколько евреев в тяжелых капотах, в шубах с облезлыми воротниками сидели в углу, стараясь не привлекать к себе внимания и тихо переговариваясь.

Подошел поезд. У выхода появился поляк, высокий и широкоплечий, он почти закрыл собой дверной проем. Медные пуговицы блестели на его голубом сюртуке, длинные закрученные усы, свисая как перевернутые вопросительные знаки, придавали его лицу зверское выражение. Спокойно, полуприкрыв веки, словно был на вокзале один, он выкрикивал басом названия станций, на которых остановится поезд.

Началась беготня. Народ уезжал, приезжал, и казалось, под сводами вокзала еще долго слышались шум уехавшего поезда и эхо названий станций, которые перечислил поляк.

Еврей с полным мешком на плечах вошел, огляделся испуганными, как у зайца, глазами в поисках свободного места. Мимо прошел поляк и так сильно задел мешок, что еврей чуть не упал. Он воспринял это как шутку, вымученно улыбнулся, и его испуганные глаза в суете не заметили компанию евреев, сидевших в углу. Поляк развернулся и с решительным видом опять направился в его сторону. Мордхе перебежал ему дорогу и спросил еврея:

— Вы кого-то ищете?

Незнакомец, увидев перед собой еврея, успокоился и ответил с болезненной улыбкой:

— Никого не ищу. Кого мне искать? Но когда приходится ждать среди поляков, хочется поговорить с евреем… Среди своих чувствуешь себя уверенней… Вы же видели, как гой толкнул меня! Я вижу, пане, что вы не местный?

— Не местный.

— Вы здесь, конечно, по делам.

— Да.

Еврей взял в рот кончик бороды и тут же выплюнул его.

— Я имею в виду… Не окажете ли вы услугу еврею?

— Кто, я?

— Да, пане, вы. Мне нужно попасть домой, я оставил жену с больным ребенком, чтобы поехать по делам… А рассвет все медлит, не светает, и все тут! Я бы вас очень попросил, сделайте милость, пане… Вы ходите в польской одежде. Без бороды… я имею в виду.

— Чем я могу вам помочь?

— Разве вы не знаете, что еврею нельзя находиться в Кракове ночью, только в Казимеже? Видите, как работает у гоев голова: я могу приехать ночью на поезде, домой уехать тоже могу, и что? Мне нельзя ходить ночью по улицам, ведущим от вокзала к рынку. А что делать, если не знаешь, как быстро перемещаться в пространстве, и не хочешь рисковать жизнью? Тебя могут убить, если выйдешь на улицу. Я подумал, не будете ли вы так добры и не проводите ли меня, здесь недалеко, вы бы мне очень помогли. С вами я был бы спокоен. Когда идешь с поляком, никто не цепляется.

— Что? Евреям нельзя жить в городе?

— А вы об этом не знаете?

— Если вы считаете, что я могу вам помочь, пойдемте!

Они вышли из вокзала. Было еще темно. В воротах показалась ночная стража, стукнула несколько раз палкой для порядка и посмотрела им вслед.

Мордхе забыл, где находится, забыл, что встретил еврея из гетто, который торопливо пробирается в темноте по пустым улицам, а он, Мордхе, совершает доброе дело, как многие евреи, рисковавшие жизнью ради спасения своих братьев в минуту опасности.

— В Кракове нет ни одного еврея?

— В городе?

— Да.

— Ни одного, то есть богатые евреи находят выход, дают взятки, а как иначе? И потом, какой еврей захочет жить среди гоев, если можно жить в Казимеже среди евреев?

Дома редели. Свежий яркий новый день разжигал пламя на улицах, мешкал, как незнакомец, и, коснувшись Вислы, выходил из пустоты.

— Дошли спокойно, слава Богу. — Еврей отдышался и указал на мост. — Здесь тоже могут побить, вот там безопаснее, уже дома… Вы, конечно, еще не молились, заходите, позавтракаем вместе…

Деревянный мост отделял Краков от Казимежа.

Мордхе не слушал, как еврей благодарит его, он смотрел на замерзшую Вислу, в которой отражался красный рассвет. Смотрел, как мост шатается под сгорбленным евреем. Острые кресты желтого костела прорезали небо над залатанными крышами.

Мордхе стало неловко, что он держится особняком от своих, и он тоже пошел по мосту. Глядел на маленькие домики, узкие проулки. Тут и там шли евреи с сумкой с талесом[55] под мышкой. Открывались лавки с едой. На ставне открытого окна висела табличка с нарисованным сапогом и надписью большими буквами под ним: «Меир Абарбанал». От этого имени стало тепло, сразу представлялся старый Абарбанель[56], который, не желая оставаться при царском дворе, сбежал из Испании, а его имя докатилось до самого Казимежа.

Мордхе взглянул на сапожника через окно. Грузный, обросший еврей сидел и стучал молотком по сапогу. Его длинная борода колыхалась между молотком и сапогом, а он, Мордхе, куда он идет? Что он делает здесь, в Кракове, когда его братья заперты здесь, в узких проулках, и рискуют жизнью, выходя на улицу?

Глава пятая

Вокруг Вавеля[57]

Нервы у Мордхе были обострены до предела, на него нахлынули чувства, которых он раньше не испытывал.

Какими практичными должны быть евреи, если, где бы они ни находились, даже на самом дне бездны, они вбивают сваи в воду и думают, что осели здесь навсегда?

Над Казимежем возвышались башни Вавельского замка. Вот так же в течение сотни лет польская культура господствует над жизненным укладом еврейского гетто, держа сгрудившиеся домики в тени и в страхе.

Польские короны, выкованные евреями, святые иконы итальянских эпигонов, польские короли, кто с первой женой, кто со второй, кто с обеими женами и с детьми покоились под сводами замка, словно в просторных королевских опочивальнях.

Не хватало только трепетного слова взамен разрушенным ешивам, и, пока пламенные речи Мицкевича или Норвида не превратятся в меч, евреи могут и дальше вбивать сваи в воду, но чудо обязательно произойдет — человеческое слово, божественное слово всегда будут противостоять мечу.