Напротив. С ростом европейского социализма все национальные вопросы считались лишь досадным препятствием на пути этого великого учения, а уж еврейский вопрос (Марксом отнесенный прямо к капитализму) – тем более какой-то раздутой задоринкой. Моммзен свидетельствовал, что в кругах, как он выражался, «западно-русского социалистического еврейства» малейшая попытка обсуждать еврейский вопрос вызывала кличку «реакционер» и «антисемит» (это было ещё до Бунда).

Такой социалистический каменный стандарт наследственно перекочевал и в СССР. С 1918 года при коммунистах у нас сурово (и под страхом тюремного, а то и расстрельного наказания) было запрещено как-либо выделять еврейский вопрос (кроме сочувствия к страданиям евреев при царском режиме и умиления их активным вживанием в коммунизм). И интеллигентское сознание добровольно и охотно, а остальные вынужденно, следовали этому новому канону.

Сию установку коммунистическая власть твёрдо-бестрепетно провела и через советско-германскую войну: мол, никакого особенного «еврейского вопроса» не возникло и тогда. И дальше, и уже до самого своего умирания при Горбачёве, эта власть всё продолжала каменно твердить: никакого еврейского вопроса нет, нет и нет! (Заменили «сионистским».)

Но уже с конца Второй Мировой войны, когда советские евреи осознали масштабы еврейского уничтожения при Гитлере, а затем через сталинскую «космополитскую» кампанию конца 40-х годов, – в сознание советской интеллигентской общественности внедрилось, напротив, что еврейский вопрос в СССР есть, есть, и ещё как есть! И восстановилось дореволюционное понимание, что он – даже центральный для русского общества и для совести каждого отдельного человека. Что еврейский вопрос и есть «мера истинной человечности»[1329].

На Западе же только руководители сионизма (хотя некоторые – и сохраняя живую связь с твердолобым европейским социализмом) с конца XIX века уверенно заговорили об исторической уникальности и непреходящей насущности еврейского вопроса.

А с возникновением государства Израиль – вихри вокруг него внесли смятение и в невинность европейского социалистического сознания.

Тут напрашиваются два небольших, но в своё время прошумевших, характерных примера. – В одном из так называемых «диалогов между Востоком и Западом» (ловких устройств периода Холодной войны, где наперерез западным спорщикам выдвигались восточно-европейские чиновники или послушники, выдающие казённую невнятицу за свои душевные убеждения) в начале 1967 года словацкий писатель Ладислав Мнячко, достойно представляя социалистический Восток, остроумно заявил, что он никогда в своей деятельности, в своей жизни не имел какого-либо конфликта с коммунистической властью, кроме единственного случая, когда у него отобрали шофёрские права за нарушение правил уличного движения. Французский оппонент гневно заявил, что уж в одном-то случае наверняка следовало бы Мнячко стать в оппозицию: когда топили в крови соседнее венгерское восстание. Но нет, подавление Венгрии не нарушило душевного покоя Мнячко, не вынудило его ни к какой резкости или дерзости. – Прошло после того «диалога» несколько месяцев – возгорелась Шестидневная война. Чехословацкое правительство Новотного, верные коммунисты, обвинило Израиль в агрессии и порвало с ним дипломатические отношения. И что же? Спокойно снесший подавление Венгрии, Мнячко – словак, женатый на еврейке, – теперь настолько возмутился и взбудоражился, что покинул свою родину и в виде протеста отправился жить в Израиль.

Второй пример, того же года. Известный французский социалист Даниель Мейер в момент Шестидневной воины напечатал в «Монде», что отныне он: 1) стыдится быть социалистом – из-за того, что СССР называет себя социалистическим (когда в СССР уничтожали не то что народ, это ладно, но даже социалистов – он не стыдился); 2) стыдится быть французом (очевидно, из-за неправильной позиции де Голля); 3) стыдится быть человеком (уж это не чересчур?); и не стыдится лишь одного того, что он – еврей[1330].

Мы готовы разделить и негодование Мнячко, и гнев Мейера и обращаем внимание лишь на крайность их чувств – это при предыдущей долгой и угодливой терпимости к коммунизму. Ведь накал их чувств – это тоже сторона еврейского вопроса в XX веке.

И как же бы это – его «не было»?

Да кто в 50-80-е годы XX века слушал американское радиовещание для СССР, то могло показаться, что другого такого важного вопроса, как еврейский, в нашей стране не существовало. (В то же время внутри Соединённых Штатов, где евреев «очень можно охарактеризовать как… самое привилегированное меньшинство» и где они «достигли беспрецедентных позиций, большинство [американских евреев] всё равно находят ненависть и дискриминацию со стороны христианских сограждан мрачным фактом современной жизни»[1331]; но утверждать это вслух – не звучало бы правдоподобно, и поэтому еврейского вопроса нет, и замечать его и говорить о нём – не положено и неприлично.)

Надо нам привыкнуть говорить о еврейском вопросе не приглушённо и пугливо, но отчётливо, ясно, обоснованно. Не кипя страстями – но сочувственно вникая как в необычную и нелёгкую еврейскую всемирно-историческую судьбу, так и в наши русские века, исполненные тоже немалых страданий. Тогда рассеются взаимные предубеждения, иногда совсем дикие, и внесётся спокойная здравость.

Работая над этой книгой, убеждаешься, что еврейский вопрос не только всегда и всюду в мировой истории присутствовал – но он никогда не был частно-национальным, как другие национальные вопросы, а – благодаря ли иудейской вере? – всегда вплетался в нечто самое общее.

В конце 60-х годов, когда я проверял своё ощущение, что коммунистический режим – ведь обречён же? обречён! – меня значительно поддерживало то наблюдение, что вот – и столькие евреи отшатнулись от него.

Когда-то – они лились дружно и настойчиво поддержать советский режим, – и будущее было несомненно за ним. Но вот – евреи стали откладываться от него, сперва мыслящие, а потом и массой, – и не значит ли, что его годы сочтены? Признак.

Когда ж именно это случилось, что евреи из надёжной подпоры этому режиму перекинулись едва ли не в главное противотечение?

Сказать бы, что евреи – и всегда за свободу? Нет. Мы видели слишком многих из них трубачами нашего фанатизма. – Но вот – они отложились. И без них – ещё и сам старея – большевицкий фанатизм не только потерял в горячности, но даже и перестал быть фанатизмом, он по-русски оленивел, обрежневел.

Коммунистическая власть после советско-германской войны не оправдала надежд евреев: оказалось им жить при ней хуже, чем прежде. Мы видели главные ступени этого разрыва. – Поддержка Советским Союзом новорождаемого Израиля вдохновила советских евреев. – Травля «космополитов» – коммунизм стал отстранять евреев? стал теснить их? – сильно встревожила, но больше еврейскую интеллигенцию, ещё не обывательскую массу. – Страшная угроза сталинской расправы тряхнула крепчайше – но она была кратковременна, и вскоре чудесным образом разрядилась. – В годы семибоярщины и потом в хрущёвские – еврейские надежды сменялись разочарованием, и что-то затягивался путь к прочному улучшению.

И вот – грянула Шестидневная война, с библейской силой сотрясшая и мировое еврейство, и советское. И стало – лавиной возрождаться еврейское национальное сознание. После Шестидневной войны «многое изменилось… был дан импульс к действию. Пошли письма и петиции в советские и международные органы. Национальная жизнь оживилась: в праздники стало трудно пробиться в синагогу, появились нелегальные кружки по изучению еврейской истории, культуры, иврита»[1332].

А тут эта нарастающая кампания против «сионизма», уже вяжущая одну петлю с «империализмом». И – тем чужей и отвратительней представился евреям этот тупой большевизм, – да откуда он такой вообще взялся?