Еще более разительные перемены наступили после того, как дома стали практически непригодными для проживания. Если жильцы нижнего этажа не испытывали особых затруднений, то для подъема по лестнице требовалась отчаянная смелость.
Когда кельнер как-то раз подал мне тухлое яйцо, мутную жидкость в пивной бутылке с отбитым горлышком и какую-то жирную, склизкую тряпку вместо салфетки, я потерял терпение и позвал хозяина. Тот как раз пытался подпереть потолок с помощью досок от разобранного бильярда. «Что это значит? — набросился я на него. — На этом приборе вся медь позеленела. Уберите сейчас же это рвотное пойло и сальную тряпку!» Он согнулся в три погибели и заскулил: «Ах, это все персонал, мой господин!»
— Ну, ладно, — раздраженно отмахнулся я, взял свой цилиндр и вышел из кафе, успев заметить, что на месте, где я только что сидел, обосновалась целая колония муравьев.
Если я и продолжал наведываться в кафе, то исключительнов силу привычки. Там все было настолько неаппетитно, что приходилось ограничиваться черным кофе. Антон тоже переменился к худшему: у него были вечно немытые руки, и воняло от него за километр. Впрочем, никто ведь столько и не бегал, как он. Корку грязи, которой был покрыт Антон, парикмахер называл «материей». Один его вид мог вызвать рвоту! Тем более был я поражен, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услышал в передней чей-то тихий смех и, посветив в угол, увидел — вместо животных, как того можно было ожидать, Антона, обнимающегося с Мелиттой. Вскоре после этого она погибла. Ее нашли растерзанной в ее собственной спальне. Запертую изнутри дверь пришлось взломать. В комнате оказался колоссальный дог. Вздыбив шерсть, он бросился на вошедших и прежде, чем его пристрелили, покусал двух полицейских. Оба вскоре скончались от бешенства. В последние дни жизни Мелитты от ее былой красоты не осталось почти ни следа. Тщетно силилась она с помощью толстого слоя кремов и пудры замаскировать печальные последствия своих похождений.
Тяжко страдали и оба наших шахматиста. Этим пожилым господам, всецело отдавшимся своему увлечению, любое движение тела стало казаться настолько сложным, что они были вынуждены производить многочасовые расчеты, прежде чем им удавалось пошевелить той или иной конечностью. Нетрудно понять, что при обилии вредных насекомых подобная неповоротливость обходилась им недешево. Большой похвалы заслуживает молодая дама, которая как-то зашла в кафе выпить чаю и заметила мучения стариков. Она просто подошла к ним и отважно смахнула с их одежды муравьев и клопов. Никто из нас не захотел оставаться в стороне. Если раньше мы только смеялись над их гротескно искаженными лицами, то отныне среди завсегдатаев установился обычай при входе и выходе из кафе почесывать обоих господ. Как видите, даже в такие злые времена в людях продолжало жить чувство сострадания к ближнему.
Американец вновь заставил заговорить о себе. Он предсказал скорую убыль зверья — и оказался прав в отношении крупных видов: они стали постепенно покидать город. Правда, все мелкие млекопитающие и пресмыкающиеся пока остались, зато исчезли пернатые — за исключением бездны воронья и белогрудых коршунов. Коршуны — тяжелые, массивные птицы — сидели, словно отлитые из бронзы, на голых деревьях аллей и не отрываясь смотрели в сторону города, как будто еще чего-то ждали. Хотя предсказания исполнились лишь частично, они резко увеличили число приверженцев американца. И теперь он еще яростнее натравливал толпу на своего смертельного врага Патеру.
Я возобновил свои вечерние прогулки по берегу реки, где лежали вынесенные волнами на песок бесчисленные раковины, кораллы, черви, рыбьи косточки и чешуя. Меня поразило, что здесь часто попадались останки существ, относящихся к морской фауне. Берег, казалось, был усеян мистическими письменами. Я был уверен, что синеглазые поняли бы бы этот символический язык. За этим наверняка стояли тайны, подобно тому, как на крыльях красивейших насекомых — ночных бабочек, жуков — порой встречались рисунки, которые, по всей видимости, были забытыми иероглифами. У меня просто не было ключа к ним.
«Как же ты велик, Патера! — думал я. Но почему господин прячется даже от тех, кто любит его?»
В тягостном раздумье я проследовал дальше; обезлиственные деревья на противоположном берегу выступали далеко над рекой, касаясь ветвями черной воды. Между ними мелькали гигантские тени. Ясно слышался треск ломающихся сучьев, временами я замечал длинные шеи или хоботы и не мог избавиться от мысли о доисторических чудовищах. Чем больше темнело, тем опаснее становились эти места для одиноких путников. Как-то вечером, качавшаяся на волнах доска неожиданно начала дышать, и, приглядевшись, я увидел оскаленную пасть огромного аллигатора. Я в страхе поспешил назад. По пути домой я обдумывал недавний случай, завершившийся относительно благополучно. Уже давно ходила молва о громадной беременной тигрице, поселившейся во дворце; люди утверждали, что видели ее тупую морду и полосатую спину в застекленной галерее. И действительно: несколько дней назад отвечающий этому описанию хищник запрыгнул на террасу дома Альфреда Блюменштиха. Хозяйка, кругленькая и пухлая, без слов упала в обморок при виде страшного зверя; дело произошло во время обеда, в гостях был профессор Корнтойр. Этот достойный господин проявил настоящий героизм. «Держитесь спокойно, — обратился он, вставая, к испуганному супругу, — даже самые свирепые хищники подчиняются такому высшему существу, как человек; они испытывают благоговение перед его прямой фигурой и боятся его властного взгляда!» С этими словами он смело пошел на тигра, на ходу сняв очки. Трудно сказать, что подействовало на зверя, — неожиданное поведение ученого или что другое, но вновь задребезжали и посыпались оконные стекла, и тигица выпрыгнула на улицу — увы, с бесчувственной госпожой советницей в зубах! Блюменштих ломал руки и вопил: «Господи, пощади мою Юлию!» Тигрица, преследуемая слугами с ружьями в руках, поволокла свою добычу в сторону дворца. На улице все вежливо уступали ей дорогу. Вызванная в срочном порядке пожарная команда пыталась отбить госпожу Блюменштих у полосатой бестии, которая засела в большом зале на нижнем этаже дворца и шипела на подоспевших спасителей. Стрелять было нельзя, так как пули легко могли поразить женщину. Кому-то пришла в голову идея пугнуть зверя брандспойтом, и это помогло. Облитая водой тигрица выскочила из своего угла, но при этом не забыла и свою добычу. Огромным прыжком она вылетела из высокого арочного окна. Люди в ужасе завопили, но Господь сжалился над супругом. Советница повисла на крюке оконной рамы на виду у всей площади — с юбками, задранными выше головы, зато спасенная. Тигрица ускользнула, воспользовавшись всеобщим ликованием.
Поскольку опасного зверя так и не удалось поймать, все находились в сильном замешательстве. Обыскать дворец, как предложил американец, никто не отваживался, несмотря на всеобщую потерю страха перед повелителем. Армия и полиция категорически отказали в содействии.
Повелитель вел себя более чем странно! Даже если он уже не хотел оказывать покровительство Перле, то мог же он по крайней мере, сделать исключение для своих сторонников! Однако создавалось впечатление, что он не проводил различия между теми и другими. Для города снова настали относительно спокойные часы, хотя на площади собралось почти все население страны.
— Отдайте нам виллы! — выла и рычала чернь. Богачи охотно их уступали — оттуда все равно требовалось изгнать обосновавшихся там зверей. В сельском особняке Лампенбогена устроились дикобразы, на диване в будуаре усопшей спал разъевшийся удав. Чтобы в особняк могли вселиться люди, сперва необходимо было истребить животных Но и в других отношениях на виллах было вовсе не так хорошо, как представляли себе бедняки. Наиболее ценные вещи, по всей видимости, потеряли вкус к жизни: драгоценные вазы, фарфоровые сервизы покрывались паутиной мелких трещин; на великолепных картинах появлялись черные пятна, быстро расползавшиеся по всему полотну; эстампы становились пористыми и разваливались. Хорошо сохранившаяся и отреставрированная мебель превращались в кучу мусора с невероятной скоростью.