КОВАРСТВО ЛЬВИЦЫ

Черноярские ребята глядят с завистью не только на Саню, но и на меня: костюм с лампасами производит сильное впечатление. По вашим контрамаркам в цирке уже побывал весь состав «Молнии» и даже Княжна с подругой. Одна только мама не хочет пойти на представление и все грозится выцарапать глаза, не знаю только кому: льву, директору цирка или шпрехшталмейстеру Константину Ивановичу. Кстати, шпрехшталмейстер — очень важная персона, он ведет диалог с коверным и клоунами. Сам Борис Ильич его уважает, режиссер — тоже, а о Саньке и говорить нечего.

Шпрехшталмейстер утверждает, будто у меня хорошие данные, в частности широченная спина, могущая служить тумбой, на которой сидит лев во время выступления. Слушая это, униформисты покатываются со смеху, а мне совсем невесело: надо навести порядок в уборной дрессировщика, а главное — накормить и напоить «котят». Пьют они только чистейшую воду или Самое хорошее молоко, но в каких дозах! Попробуйте разок выпить дневную порцию молока Раджи...

— У тебя с Раджой много общего,— часто говорит Саня,— оба вы одинаково прожорливы.

Не стоит обращать внимания на его остроты. Пусть зубоскалит! Он, правду говоря, обижен. С Дианой Саня знаком несколько лет, а шоколадом она угощает меня и при всех сказала, что ей во мне нравится упрямство, гордость и смелость.

— Самое тяжкое,— говорила она Сане,— полюбить труса.

Саня озадачен: кого она считает трусом,— не его ли? Ну и дурень! Я заметил давно — все влюбленные глупеют, на глазах глупеют. Я сам видел, с каким восторгом Диана Фантини наблюдала Санькин номер. Его сумасшедшие штучки на верхушке лестницы, установленной на голове у Бориса Ильича, могут удивить хоть кого.

Не случись беда, торчал бы и я на той проклятой лестнице. Саню никто не пассирует, то есть не страхует, и это делает его номер из ряда вон выходящим. Профсоюз уже заявил протест. Но Саня заплакал на заседании профсоюза и сказал, что уйдет из цирка, если его станут страховать. Я выступил в его защиту:

— Если человек жаждет переломить себе позвоночный столб, никто не должен ему запрещать. В конце концов, этот позвоночный столб принадлежит лично Сане Стону и больше никому. Это не государственный инвентарь и не цирковой реквизит.

Председатель профкома, наш дежурный пожарник, лишил меня слова да еще обругал:

— Этот недоносок курит в запрещенных местах и даже на конюшне. Нарушает всю дисциплину, ласкается со зверьем. Кончится тем, что он подожжет цирк.

Не следовало выступать в защиту Сани. Ему я не помог, а сам попал в поджигатели. Диана на собрания не ходит, а на заседании профкома сидела и вязала шапочку.

Когда нет хорошего сбора, все нервничают. Хоть бы один аншлаг! Я бы многое отдал за аншлаг, тогда у Дианы поднимется настроение. Между прочим, мне снился великолепный сон. Будто я сижу в тумбе, на которую взгромоздился Раджа. Когда львов загоняют в клетки, я вылезаю из тумбы, и тысячи зрителей рукоплещут, забрасывают манеж цветами. Фантини торжественно передает мне шанбарьерный бич, Диана берет меня за руку и кланяется публике. К сожаленшо, наяву Диана перестала меня замечать. Когда нет кассового сбора, плевать ей на Радецкого.

Что делать? Выход должен быть найден. Проклятый сон не идет из головы. Я начинаю верить, что действительно можно остаться в тумбе на время представления. Режиссер уже несколько дней отсутствует, у него инфлуэнца. Тем лучше. Иду к шпрехшталмейстеру.

— Константин Иванович! Можно сделать аншлаг?

— Конечно, можно,— невозмутимо соглашается Константин Иванович, попыхивая трубкой,— пустить тебя в клетку к Радже с машинкой для стрижки волос. Ты его подстрижешь под польку.

— Я не парикмахер. Посадите меня лучше в тумбу. Пусть даже Фантини ничего не знает. Ведь прежде выносят реквизит,— потом устанавливают клетки. Меня вынесут вместе с тумбой и поставят на место. Я не задохнусь — там ведь вместо ручек сделаны отверстия. Перед концом представления вы объявите публике о человеке в клетке. Когда «котят» выгонят с манежа, я выйду и поклонюсь. На завтра аншлаг обеспечен!

— А мне обеспечена палата в доме умалишенных,— отпарировал шпрехшталмейстер.— В принципе из тебя выйдет неплохая тумба. Если еще раз явишься с таким предложением...

Я ушел, но утром пришел снова. Константин Иванович плюнул на манеж, хотя для этого есть урны, и взмолился:

— Пожалей меня! У тебя есть мать?

— Есть, конечно.

— Несчастная женщина! Надеюсь, у нее один такой идиот?

— Константин Иванович!

Шпрехшталмейстер устало сел на барьер:

— Еще одно слово — и можешь считать себя уволенным.

С тех пор, едва я намеревался подойти к шпрехшталмейстеру, он, словно защищаясь, поднимал стек над головой. А тут еще ко всему приключилась пренеприятная штука. Коверный Боб любит устраивать всякие козни. Иду как-то в гардеробную, чтобы взять бутерброд в кармане куртки. Сунув туда руку, я тотчас же отдернул ее со страшным криком. Сбежались артисты, униформы в полном составе, даже сам директор приперся. В кармане куртки оказались две белые мыши Боба. Директор накричал на Боба, грозил уволить его, а коверный оправдывался, ухмыляясь: уж если человек заигрывает со львами, как он может бояться ручных мышек?

После этого я ходил сам не свой. А тут еще замечаю у Сани на голове великолепную тюбетейку.

— Где достал?

— Нигде,— неопределенно промычал он.

— А честно?

— Подарок Фантини.

— Дианы?

— Угу.

Такой подарок Саньке я расценил как недвусмысленный намек — не приставай, мол, Радецкий, не суйся с суконным рылом в калачный ряд.

В общем, выдался денек сплошных неприятностей. К вечернему представлению я точно окаменел и стоял у входа на манеж как истукан. Борис Ильич и Саня пассировали ленты для наездниц — сестер Джигуди. Представление шло вяло, почти без аплодисментов, галерка свистела вовсю, в партере полно свободных мест. Шпрехшталмейстер стоял рядом со мной. К черту, больше не стану унижаться и выслушивать оскорбления. Константин Иванович тянет меня за рукав.

— Согласен,— беззвучно, одними губами произносит он.

С чем он согласен — с отставкой кровавого Цанкова в Болгарии или с политикой Чемберлена?

— Согласен с твоим предложением. Действуй!

Шпрехшталмейстер ведет меня за кулисы, словно

боится, как бы я не пустился наутек. Остановившись, он протягивает портсигар, хотя курить здесь запрещено, и тихо говорит:

— В антракте ребята вынесут тебя вместе с тумбой па манеж. Самое главное — упаси тебя бог чихнуть или закашляться. Брандспойты в полной готовности, чуть что — «котят» угостят водичкой, но ты не думай вылезать из тумбы до конца представления. Умри на пятнадцать минут. Понял?

Куда девалось его высокомерие! Он ходил вокруг меня до самого антракта. Наконец гасят центральное освещение, горят лишь боковые лампы. Вся публика в фойе. В тумбе тесно, меня поташнивает, в глазах рябит, в голову лезут мерзкие мысли. Хорош я буду, если Султан (именно под ним я должен оказаться) вдруг опрокинет тумбу, почуяв присутствие человека. Сразу стало першить в горле. Необходимо отвлечься, в противном случае никто даже не узнает предсмертного желания Радецкого.

Зажгли центральное освещение — значит, Фантини закончил накладывать румяна, Диана в последний раз припудривается, и сейчас они выйдут на манеж. Оркестр играет марш тореадоров. Только бы он не стал для меня похоронным маршем! Выскочить-то можно, но удирать некуда. Путь один — в узкую длинную клетку, по которой львы шествуют на манеж. Знакомый гул — идут «котята». Меня начинает лихорадить. Сразу становится темно. Ясно — Султан уже на тумбе. Никогда не ощущал такой потребности в движении, свете, просторе.

Фантини в клетке. Мысленно представляю себе все его движения, так как отчетливо слышу резкие восклицания:

— Пляц!

— Гоф!

— Ажену!

Львы в клетке, теперь мне никуда не уйти. Фантини ничего не подозревает. Вспоминаю всю свою жизнь. Наверное, в ожидании смерти люди всегда думают о плохих поступках, которые они совершали, о своих прегрешениях, а оставшись в живых, ведут себя по-прежнему. Но я отныне буду жить по-иному, честно, никогда не прибегая ко лжи и обману. А вдруг бог наказал меня за измену Зине? Никогда мысли о боге не тревожили меня, но сейчас, в этот страшный момент, возникает мысль: вдруг действительно существует господь бог?