— Я тоже хотела бы родиться до революции, сидеть в тюрьме, печатать листовки, выступать перед рабочими и полюбить революционера.— Она поеживается от ночной сырости.

— Полюбить революционера? — переспрашиваю я. Сдерживая обиду, говорю первое, что приходит в голову: — Представляю тебя пожилой дамой с сединой и в очках.

— Лучше быть пожилой, чем юной, но пустой, как гнилой орех.

— Возможно,— согласился я и спросил: — А Асина мама очень любила своего мужа?

— Да, то была настоящая любовь.

— Ведь они годами не виделись, какая же ото любовь?

Мы остановились у Зининых ворот. Немного помолчав, она вдруг сказала:

— Я читала в одной книге о том, что настоящая любовь бескорыстна. Это любовь, когда ты ничего не требуешь взамен.

— Ничего?

— Честное ленинское, ни-че-го...

Мне такая любовь не по нутру. Выходит, я даже не могу поцеловать Зину, а мне, честно говоря, больше всего на свете хочется ощутить тепло ее губ, погладить золотистные волосы. Но у Зины, кажется, не такого же-лания. Она не собирается даже постоять со мной. Быстро простившись, она, стуча каблучками, растворилась в ночном тумане.

КЛАДБИЩЕНСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Снежная равнина алеет от вечерней зари. Здорово сказано, а? Такая фраза не могла бы прийти мне в голову — где-то я ее вычитал. Вполне возможно, что равнина алела в нескольких книгах. Писатели иногда не прочь скатать друг у друга. Ничего не поделаешь — ведь на этом свете, наверное, все уже написано. Главное— уметь разыскать, на какой полке что лежит.

Мне, между прочим, ни к чему вся равнина, так как сказано ясно — наблюдать только за дорогой, ведущей на кладбище. Честно наблюдаю. Глаза режет от напряжения и от серебристого сияния недавно выпавшего снега. Ну, хоть бы дворняжка пробежала той дорогой! Белая тишина взвинчивает нервы. А если придется лежать здесь до скончания века? В лесу я уже, спасибо товарищам Студенову и Дзюбе, проторчал целую ночь минувшей осенью. Холодно было — зуб на зуб не попадал. И если вы думаете, что появился хоть один захудалый урка, то глубоко ошибаетесь. Какой-то беспартийный тип будто разгласил государственную тайну, донес атаману шайки о засаде в лесу. В общем, Вовка Радецкий в ту ночь едва не загремел от голодухи.

Здесь, на кладбище, мы торчим уже добрых два часа. Чем ближе подползают сумерки, тем тягостнее ожидание. Что, если уркам снова сообщили о нашей засаде? Дзюба способен всю ночь держать нас на кладбище. Безумие! Я за себя не ручаюсь. Меня можно морить голодом и холодом, но лежать рядышком с мертвецами я не могу даже ради высокой идеи. Степка и Санька любят приключения. А Радецкий В.— мертвецам не товарищ. Ночью тут, очевидно, весело. Наверное, скелеты вылезают из могил. Представляю себе, какие дикие коленца они выкидывают, на них ведь нет никакой управы: милицией их не запугаешь.

Провались я на этом месте, если возле большого склепа не движется чудак в белом саване. Мамочка родная... Но почему Санька спокоен? Он как ни в чем не бывало счищает перочинным ножом снег с надгробной плиты.

Высунул кончик языка и так погрузился в свое нелепое занятие, будто мертвецы ему нипочем. О, он умеет скрывать страх под личиной веселости. Ему, подлецу, холодно, и жрать охота, и страшно, как и мне, а виду не подает. Еще мурлычет, как ворожея,

— Что ты бормочешь?

Саня подтягивается поближе и шепчет:

Грезит ночь, уснули люди,

Только я тоской томим.

Нормальный человек не станет на кладбище, между надгробий и склепов; читать стихи. Нормальный — волком взвоет. Лежать на холодной земле и ждать ночи, пока «курносая» в белом саване запляшет у тебя на спине или вцепится костяшками в горло,— мне такой героизм категорически не подходит. Пусть Дзюба и Студенов обращаются к Саньке и Степке, а у меня расстроена нервная система, собак и мертвецов я с детства не переношу.

Но ничего не поделаешь. Встреча с урками состоится. Дзюба заверил, что они непременно должны сегодня собраться в своей «малине» — в родовом склепе купца первой гильдии Варфоломея Жадова.

— Вова,— участливо шепчет Саня,— ты посинел, как мертвец.

— Посинеешь! Зуб на зуб не попадает, я даже охрип.

— Да, у тебя определенно воспаление легких начинается, по голосу слышно...

— Это опасно?

— Нет, ничего опасного. Но, конечно, умрешь;..

— Рехнулся! А как же наш номер в цирке?

— Снявши голову, по волосам не плачут.

По Санькиному тону не легко определить, разыгрывает он меня или говорит серьезно.

— А почему от воспаления легких обязательно умирают? Разве нельзя лечить?

— Кто сказал, что нельзя? Самое лучшее средство — три клистира в течение суток. Неплохо еще выпить стакан касторки с горячим молоком. Умираешь без всякой боли.

— Заткнись!..

Но Санька не унимается:

— Нет, правда. Хоть ты и беспартийный, но комсомол примет твои похороны на свой счет. Впереди понесут личные вещи усопшего, чуть позади прошествуют убитые горем родственники и близкие друзья, Зина станет на морозе сморкаться, а Степка будет вытирать ей слезы своим носовым платком.

— Саня! Не выводи меня из терпения. В конце концов я могу ударить тебя в пах.

— Вова, я ведь от чистого сердца. Мы похороним тебя со всеми почестями и даже дадим салют над твоей свежей могилой.

Я стал искать вокруг себя что-нибудь тяжелое.

В голосе Саньки мгновенно зазвучали льстивые и ласковые ноты.

— Вова, не злись. Такого друга, как я, ты не найдешь. Может, еще удастся тебя спасти, но если горе все же постигнет нас, Степка, Зина, Ася и я каждое воскресенье будем сажать цветочки и капусту на твоей могилке и посыпать ее желтым песочком.

— Сволочь ты, вот что! — Я нахлобучил шапку на глаза, чтобы не видеть его образину.

— Ну, вот и оскорбляешь. А ведь я из самых лучших побуждений — хочу отвлечь тебя, дурья башка, у тебя уже полные штаны.

— Всех меришь на свой аршин.

Санька, забыв о конспирации, довольно громко пропел:

— «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»

— Замолчи, нас услышат...

Со всех сторон темнота крадется к нам, равнина перед кладбищем уже не видна. От холода клонит ко сну, я еще ниже натягиваю шапку, руки прячу в рукава куртки.

Думай о всякой чепухе,— советует Саня. — Можешь считать, что рядом с тобой — не я, а Зина, и тогда тебе стыдно будет дрейфить. Да и чего бояться — ведь за каждым камнем лежит наш хлопец.

— Ты уверен?

— Дзюба ведь при нас расставлял посты.

— А вдруг те комсомольцы домой сорвались?

— Не говори чепухи.

Из-за соседнего памятника зашикали.

Ноги озябли нестерпимо. Попытался присесть, по Саня потянул за штанину — лежи, мол, не шевелись, так не мудрено всю операцию провалить. Честно говоря, еще нет никакого мороза, но камнем лежать на заснеженной земле — удовольствие ниже среднего, хоть я и напялил на себя батин свитер, теплую куртку и ушанку. Ее подарил мне братуха, когда уезжал в погранвойска.

Интересно, что сейчас поделывает Степан? Он также участвует в операции, но его, как комсомольца, назначили командиром той группы, которая должна свалиться уркам на голову у фамильного склепа и, отделив их от беспризорников, связать по рукам и ногам. Беспризорниками займемся мы. Важно не дать им разбежаться.

Отец Степана, Андрей Васильевич, уже поправился и остался в Песках на партийной работе до полного коммунизма. Степану лафа. Он сам хозяйничает в подвале, побелил все на красоту, повесил портреты Ильича, Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и, на вздыбленном коне, Котовского. Мы с Саней иногда ночуем у Степана, и тогда он угощает нас картошкой в мундире и солеными огурцами. Керзон и Корж тоже как-то приходили, предлагали сыграть на интерес в «буру», но Степка решительно воспротивился: «Здесь не малина, валяйте в охотничий домик». С тех пор, как Седой Матрос и его дружки надолго поселились в «гостинице» и живут на казенных харчах, игра в охотничьем домике прекратилась. И вообще новостей немало. Керзон не выдержал кандидатского стажа — он снова получил принудиловку и, не таясь уже, переселился к папе и маме. Теперь он хочет стать вратарем в нашей команде. Но сейчас тренировки прекратились до весны. Степка поет в «Синей блузе», поет здорово, а мы с Саней почти ежедневно по три-четыре часа репетируем с Гуттаперчевым Человеком дивный номер на пьедестале с лестницей. Борис Ильич делает каскад необыкновенных фигур на пьедестале, затем, сидя по-турецки, устанавливает лестницу у себя на голове, а мы с Санькой на ее вершине стоим вниз головой, жмем стойки, предности и т. д. Тем временем Борис Ильич без помощи рук поднимается во весь рост. У нас здорово получается, но Борис Ильич недоволен и часто говорит: